мысль о случайности тех обстоятельств, которые навлекли его именно на нас. Если же мы поймем, что страдание как такое присуще жизни и неминуемо, а от случая зависит только его форма, только вид, какой оно принимает; что, следовательно, каждое наше горе заполняет место, которое без него сейчас же заняла бы другая горесть, теперь устраняемая первым; что поэтому судьба имеет над нами по существу мало власти, — если мы это сообразим, то такая мысль, обратившись в живое убеждение, может вызвать значительную степень стоического равнодушия и очень уменьшить тягостную заботу о собственном благополучии. Впрочем, в действительности такое мощное господство разума над непосредственным чувством страдания встречается редко или не встречается никогда.
Между прочим, приведенное соображение о неизбежности страданий и о том, что одно из них вытесняется другим, что конец одного влечет за собою начало другого, — это соображение может навести даже на парадоксальную, но не бессмысленную гипотезу, что для каждого индивидуума мера присущего ему страдания определена его природой однажды навсегда и эта мера не может ни оставаться пустой, ни переполняться, как бы ня менялись формы страдания. С такой точки зрения, страдание и благополучие человека определяется вовсе не извне, а только этой мерой, этой особенностью, которая, правда, сообразно физическому состоянию лица, может в разные периоды подвергаться некоторому усилению и ослаблению, но в целом остается неизменной и представляет собою так называемый темперамент, или, точнее, степень, в какой данный человек, по выражению Платона в первой книге Государства, является ευκολος или δυσκολος, т. е. жизнерадостно или мрачно настроенным. В пользу этой гипотезы говорит не только известное наблюдение, что большие страдания совсем подавляют меньшие и что, наоборот, при отсутствии больших страданий уже самые ничтожные неприятности мучат и расстраивают нас, — но опыт учит также, что когда действительно наступает великое несчастье, одна мысль о котором приводила нас в содрогание, наше настроение, если только первый момент боли пережит, в общем остается почти без перемены; и, наоборот, когда наступает давно желанное счастье, мы не чувствуем себя надолго заметно лучше и довольнее, чем прежде. Только самый момент наступления горя или счастья потрясает нас необычайно сильно — глубокою печалью или восторгом; но и та, и другой быстро исчезают, потому что они основаны на иллюзии. Ведь они возникают не в силу непосредственно-данного горя или наслаждения, а только по-
