никнуть в сознание, так как в последнем не оставалось уже для нее места, — и оттого предмет этой заботы стоял вдали, на крайнем горизонте сознания, как неясный и туманный призрак. Теперь же, когда освободилось место, это готовое содержание сейчас же приближается и занимает престол господствующей (πρυτανευουσα) злобы дня, хотя бы оно и было гораздо меньше, чем содержание исчезнувшей заботы: новая тревога умеет так раздуться, что по своей мнимой величине не уступает первой и потому как главная злоба дня всецело заполняет собою престол.
Безмерная радость и очень сильное страдание всегда встречаются только в одном и том же лице, так как они взаимно обусловливаются и сами вместе обусловлены великой живостью духа. Как мы только что видели, такая радость и такое страдание вызываются не впечатлениями одного настоящего, а предвосхищением будущего. Но так как страдание свойственно жизни и степень его определена природой субъекта (почему внезапные перемены, будучи всегда внешними, не могут собственно изменять этой его степени), то чрезмерный восторг или страдание всегда основаны на заблуждении и призраке, — следовательно, силой мысли можно избегнуть этих обоих чрезмерных напряжений духа. Всякий неумеренный восторг (exultatio, insolens laetitia) непременно зиждется на иллюзии, будто мы нашли в жизни нечто такое, чего нельзя в ней встретить, — например, прочное удовлетворение мучительных, постоянно возрождающихся желаний и забот. В каждой подобной мечте впоследствии неизбежно разочарование, и когда она исчезает, за нее необходимо платиться ценою столь же горьких страданий, как отрадно было ее возникновение. Она совершенно похожа в этом отношении на высоту, с которой можно сойти только упав и которой поэтому надо избегать; и всякое неожиданное чрезмерное страдание — это лишь падение с такой высоты, исчезновение такой мечты, которой, следовательно, оно и обусловлено. Можно было бы поэтому избегнуть и обольщения, и страдания, если бы мы всегда заставляли себя ясными глазами озирать вещи в их совокупности и связи и твердо остерегались придавать им в действительности такой цвет, в каком хотелось бы нам их видеть.
Стоическая этика главным образом стремилась освободить дух от всяких таких обольщений и их результатов и одарить его вместо этого непоколебимым спокойствием. Этой мыслью проникнут Гораций в известной оде:
