а не положительный характер. Это не изначальное и по собственному почину посещающее нас счастье: это всегда удовлетворение какого-нибудь желания. Ибо желание, т. е. лишение, — предварительное условие всякого наслаждения. Но удовлетворение кладет конец желанию и, следовательно, наслаждению. Поэтому удовлетворение, или счастье никогда не может быть чем-нибудь иным, кроме освобождения от горести, от нужды: ибо к последней относится не только всякое действительное, очевидное страдание, но и всякое желание, настойчивость которого нарушает наш покой, — сюда относится даже убийственная скука, которая делает нам жизнь в тягость. Но так трудно чего-нибудь достигнуть и добиться: каждому замыслу противостоят бесконечные трудности и усилия, и с каждым шагом возрастают препоны. Когда же, наконец, все преодолено и достигнуто, — в результате получается только то, что мы свободны от какого-нибудь страдания или желания и, следовательно, чувствуем себя как прежде, до его наступления. Непосредственно нам всегда дана только потребность, т. е. страдание. Удовлетворение же или наслаждение мы можем испытывать лишь косвенно, воспоминая об устраненных им страдании и лишении. Вот почему мы не в состоянии ни ценить, ни даже хорошо замечать тех благ и преимуществ, которые у нас есть в действительности, и мы думаем, что иначе это и быть не может: ведь они дают нам лишь отрицательное счастье, не допуская страдания. Только лишившись их, мы начинаем понимать их цену, ибо потребность, лишение, страдание — вот что положительно и непосредственно. Оттого нам и приятно воспоминание о перенесенной горести, болезни, нужде и т. д.: только оно дает нам возможность наслаждаться нынешними благами. Нельзя также отрицать, что в этом смысле и с этой точки зрения — с точки зрения эгоизма, составляющего форму хотения жизни, — вид или описание чужого несчастья доставляет нам удовольствие и удовлетворение, как это прекрасно и откровенно выразил Лукреций в начале второй книги:
|
Suave, mari magno, turbantibus aequora ventis, |
