щего моря, которое в своей беспредельности с воем подымает и опускает водяные громады, сидит пловец в челноке, доверяясь утлому судну, — так среди мира страданий покойно живет отдельный человек, доверчиво опираясь на principium individuationis, или тот способ, каким индивидуум познает вещи в качестве явления. Беспредельный мир, всюду исполненный страдания, в своем бесконечном прошлом, в своей бесконечной будущности, чужд для него и даже представляется ему сказкой: его исчезающая личность, его непротяженное настоящее, его мимолетное довольство — вот что одно имеет для него реальность, и для того чтобы сохранить это, он делает все, пока более глубокое познание не откроет ему глаз. А до тех пор только в сокровенной глубине его сознания таится смутное предчувствие, что, быть может, все это обще-мировое не так уже чуждо для него, что оно имеет с ним связь, от которой не в силах его оградить principium individuationis. Из этого предчувствия вытекает то неодолимое содрогание, общее всем людям (а может быть и более умным из животных), которое внезапно овладевает ими, когда они случайно сбиваются с пути principii individuationis, т. е. когда закон основания в одной из своих форм, по-видимому, терпит исключение, — когда, например, кажется, будто какое-либо действие произошло без причины, или вернулся мертвец, или как-нибудь иначе прошедшее или будущее стало настоящим, или далекое — близким. Необъятный ужас перед такими феноменами объясняется тем, что мы внезапно теряем нить познавательных форм явления, которые одни держат свой собственный индивидуум разобщенным от остального мира. Но это разобщение касается только явлений, а не в вещи в себе: именно на этом и зиждется вечное правосудие. В действительности всякое временное счастье построено и всякое благоразумие ходит на зыбкой почве. Они охраняют личность от невзгод и доставляют ей наслаждения; но личность — это только явление, и ее отличие от других индивидуумов, ее свобода от страданий, которые терпят другие, основывается на форме явления, на principio individuationis. Согласно истинной сущности вещей, каждый должен считать все страдания мира своими, и даже все лишь возможные страдания он должен считать для себя действительными, покуда он — твердая воля к жизни, т. е. покуда он всеми силами утверждает жизнь. Для познания, прозревающего в principium individuationis, счастливая жизнь во времени, как подарок случая или одержанная над случаем победа ума, среди страданий бесчисленных других индивидуумов, есть не что иное, как сон
