ческие системы, как философские, так и опирающиеся на вероучения. И те, и другие всегда стараются как-нибудь сочетать благополучие с добродетелью: первые отождествляют для этого, посредством закона противоречия или посредством закона основания, благополучие с добродетелью или выводят его как ее результат — и то, и другое всегда софистически; последние утверждают существование других миров, кроме того, который известен возможному опыту[1]. Наоборот, с нашей точки зрения, внутренняя сущность добродетели окажется стремлением в направлении, совершенно противоположном благополучию, т. е. счастью и жизни.
Согласно сказанному, добро, по своему понятию, является των προς τι, т. е. всякое добро по своему существу относительно, ибо существо его состоит только в его отношении к желающей воле. Поэтому абсолютное добро есть противоречие; высшее благо, summum bonum, означает то же самое, — т. е. означает, собственно, конечное удовлетворение воли, такое удовлетворение, после которого уже не появится новое желание — последний мотив, достижение которого доставит воле ненарушимое довольство. Наши соображения в этой четвертой книге показали, что ничего подобного нельзя и помыслить. Воля так же не может после какого-нибудь удовлетворения перестать вечно желать сызнова, как не может время кончиться или начаться: прочного, вполне и на-
- ↑ Мимоходом замечу следующее: то, что всякому положительному вероучению придает великую силу, его опорная точка, посредством которой оно овладевает умами, — это безусловно его этическая сторона, правда, не непосредственно как такая, а поскольку она, тесно связанная и сплетенная с остальною, свойственной каждому вероучению мифической догмою, кажется объяснимой исключительно благодаря последней; и это доходит до того, что, хотя этический смысл поступков вовсе необъясним по закону основания, а каждый миф все-таки следует этому закону, — тем не менее верующие считают этический смысл поведения и его миф совершенно нераздельными, даже совсем отождествляют их и в каждом нападении на миф видят нападение на правду и добродетель. Это идет так далеко, что у монотеистических народов атеизм, или безбожие, стал синонимом отсутствия всякой нравственности. Для священников подобное смешение понятий очень кстати, и лишь вследствие него могло возникнуть такое чудовище, как фанатизм, которой овладел не только какими-нибудь отдельными, исключительно-извращенными и злыми индивидуумами, но и целыми народами, и, наконец, (что, к чести человечества, лишь однажды записано в его истории) воплотился у нас, на западе, в инквизицию: по новейшим, теперь уже достоверным сведениям, она в одном Мадриде (ведь и в остальной Испании было еще много таких же духовно-разбойничьих притонов) в течение 300 лет замучила на костре за религиозные убеждения 300.000 человек, — о чем следует немедленно напоминать каждому ревнителю, как только он подымает голос.
