остается во власти последнего. Это прозрение может не ограничиваться одной только необходимой степенью, а становиться глубже, и тогда оно ведет к положительному благоволению и благотворению, к человеколюбию: и это возможно, как бы сильна и энергична ни была, сама по себе, проявляющаяся в таком индивидууме воля. Познание всегда может сохранять с нею равновесие, может учиться борьбе с искушением несправедливости и осуществлять любую степень доброты и даже резиньяции. Таким образом, вовсе не следует думать, будто добрый человек изначала представляет собою более слабое проявление воли, чем злой: нет, только в добром познание обуздывает слепую стремительность воли. Правда, есть индивидуумы, которые только кажутся добрыми, благодаря слабости проявляющейся в них воли; но каковы они на самом деле, это видно из того, что они неспособны ни на какое серьезное самоограничение, для того чтобы совершить справедливое или доброе дело.
Если же, в виде редкого исключения, нам встречается человек, который обладает, например, значительным состоянием, но тратит на себя лишь малую долю его, а все остальное раздает неимущим, отказываясь от многих наслаждений и удобств, и если мы желаем уяснить себе поведение этого человека, то совершенно независимо от тех догматов, какими он сам, быть может, старается объяснить своему же разуму свои поступки, мы находим, что самое простое и общее выражение и самая характерная черта его поведения таковы: он меньше, чем это обыкновенно бывает, делает различие между собою и другими. Если это различие, в глазах многих других, так велико, что чужое страдание является для злого прямой радостью, а для несправедливого — желанным средством к собственному благополучию; если человек, только справедливый, ограничивается тем, что не причиняет страдания; если вообще большинство людей знают и видят подле себе бесчисленные страдания других, но не решаются их облегчить, так как сами они должны были бы потерпеть при этом некоторые лишения; если, таким образом, всякому из подобных людей кажется огромным различие между собственным я и чужим, — то, наоборот, для благородного человека, которого мы себе представляем, это различие не так важно: principium individuationis, форма явления, уже не так сильно владеет им, и чужое страдание он принимает почти так же близко к сердцу, как и собственное, — он старается поэтому восстановить между ними равновесие, отказывается от наслаждений, подвергается лише-
