тварях испытайте, что одна тварь на потребу другой: скоту — трава, рыбе — вода, птице — воздух, зверю — лес. Так доброму человеку на потребу все твари: одну тварь в другой возносит добрый человек к Богу». Он хочет этим сказать: за то, что человек в себе и вместе с собою искупает и животных, он пользуется ими в этой жизни. Мне кажется даже, что трудное место в Писании, Рим. 8, 21—24, должно быть истолковано в этом смысле.
И в буддизме нет недостатка в выражении той же мысли: например, когда Будда, еще в качестве Бодгисатвы, велит в последний раз оседлать коня, для того чтобы бежать из отцовской резиденции в пустыню, он обращается к коню со следующим стихом: «уже давно ты со мною в жизни и смерти, теперь же ты перестанешь носить и влачить. Только на этот раз еще, о Кантакана, унеси меня отсюда, и когда я исполню закон (Буддой стану) я не забуду тебя» (Foe Koue Ki, trad. р. Abel Rémusat, стр. 233).
Аскетизм выражается, далее, в добровольной и намеренной нищете, которая наступает не только per accidens, вследствие раздачи имущества для облегчения чужих страданий, но служит здесь целью сама себе и должна быть постоянным умерщвлением воли, для того чтобы удовлетворение желаний и сладость жизни снова не разбудили воли, к которой самопознание исполнилось отвращения. Человек, достигнувший этого предела, все еще, как одушевленное тело и конкретное проявление воли, продолжает чувствовать склонность ко всякого рода хотению: но он сознательно подавляет ее, принуждая себя не делать ничего такого, чего бы ему хотелось, а напротив, делать все, чего ему не хочется, — пусть это и не имеет никакой дальнейшей цели, кроме умерщвления воли. Так как он сам отвергает проявляющуюся в его личности волю, то он не станет противиться, если другой сделает то же самое, т. е. причинит ему какую-нибудь несправедливость: поэтому он рад всякому страданию, которое приходит к нему извне, случайно или по чужой злобе, он рад всякой утрате, всякому поношению, всякой обиде, — он радостно принимает их как повод увериться, что он уже больше не утверждает воли, а охотно берет сторону каждого врага того проявления ее, которое составляет его собственную личность. Поэтому он с неисчерпаемым терпением и кротостью переносит муки и позор, без гордыни воздает добром за зло и не допускает, чтобы в нем когда-либо возгорелось пламя гнева или вожделения. Как самую волю, так умерщвляет он и ее внешность, ее объектность — тело: он скудно питает его, для того чтобы его пышный рост и рас-
