гии; и здесь не только истребляют друг друга индивидуумы, представляющие собою одну и ту же идею, но и один и тот же индивидуум объявляет войну самому себе, и напряженность, с которой он хочет жизни и с которой отражает ее помеху — страдание, доводит его до самоуничтожения, так что индивидуальная воля скорее разрушит своим актом тело, т. е. свою же собственную видимость, чем страдание сломит волю. Именно потому, что самоубийца не может перестать хотеть, он перестает жить, и воля утверждает себя здесь именно путем разрушения своего проявления, ибо иначе она уже не в силах себя утвердить. А так как то, что, в качестве умерщвления воли, могло бы привести самоубийцу к отрицанию своей личности и искуплению, и есть именно страдание, от которого он уклоняется своим поступком, то самоубийца в этом отношении похож на больного, не позволяющего довершить начатой уже болезненной операции, которая окончательно исцелила бы его, и предпочитает сохранить болезнь. Страдание идет к нему навстречу и, как такое, открывает ему возможность отринуть волю, — но он устраняет его от себя, разрушая проявление воли, тело, для того чтобы осталась несломленной воля. Вот причина того, почему все почти этические системы, как философские, так и религиозные, осуждают самоубийство, — хотя сами они приводят для этого только странные, софистические основания. Но если человек когда-либо воздержался от самоубийства из чисто-моральных побуждений, то сокровенный смысл этого самоодоления (в какие бы понятия он ни облекался его разумом) был следующий: «я не хочу уклоняться от страдания — с тою целью, дабы оно помогло мне уничтожить волю к жизни, проявление которой так печально, дабы оно укрепило и теперь уже открывающееся мне познание истинной сущности мира до такой степени, чтобы это познание стало последним квиетивом моей воли и искупило меня навсегда».
От времени до времени, как известно, повторяются случаи, когда самоубийство распространяется на детей: отец убивает любимых детей, а затем самого себя. Если мы обратим внимание на то, что совесть, религия и все традиционные понятия заставляют такого человека видеть в убийстве самое тяжкое преступление, а между тем он все-таки совершает его в час собственной смерти, причем не может руководиться здесь каким бы то ни было эгоистическим мотивом, — то этот феномен можно будет объяснить только тем, что в данном случае воля индивидуума непосредственно узнает себя в детях, но объятая заблуждением, будто явление — самая сущность, и глубоко удру-
