неудачи: ведь заранее была принята тождественность метафизики и познания a priori. Но для этого следовало бы сначала показать, что материал для решения мировой загадки не может содержаться в самом мире, а что его надо искать вне мира, в чем-то таком, куда можно проникнуть лишь с помощью названных, a priori известных нам форм. Пока же это не доказано, мы не имеем никакого основания, при решении важнейшей и труднейшей из всех задач, запирать для себя наиболее содержательные источники познания — внутренний и внешний опыт, с тем чтобы оперировать только над лишенными всякого содержания формами. Я говорю поэтому, что решение мировой загадки должно вытекать из понимания мира; что, следовательно, задача метафизики состоит не в том, чтобы перелетать опыт, в котором нам дана наличность мира, а в том, чтобы глубоко понять его, так как опыт, внутренний и внешний, является, несомненно, главным источником познания; что поэтому лишь путем надлежащего и в соответственном пункте произведенного сближения внешнего опыта с внутренним и сочетания таким образом этих двух, столь разнородных источников познания, возможно решение мировой загадки, — хотя тоже в известных только границах, неразлучных с нашей бренной природой, так что мы можем дойти до правильного понимания мира, не достигнув однако полного и исключающего всякие дальнейшие проблемы объяснения его бытия.
Таким образом, «est quadam prodire tenus» («есть предел, его же не прейдеши»), и мой путь лежит в середине между всезнайством старого догматизма и безнадежностью кантовской критики. Но открытые Кантом великие истины, сокрушившие старые метафизические системы, доставили данные и материал для моей системы. Ср. сказанное мною относительно моего метода в 17 главе II тома. Вот что я хотел сказать об основной мысли Канта: перейдем теперь к ее доказательству и частностям.
Стиль Канта всюду носит на себе печать выдающегося ума, неподдельной, глубокой оригинальности и необычайной силы мышления; пожалуй, всего лучше подойдет к нему определение блестящей сухости: так умеет он безошибочно схватывать понятия, вырывать их и затем с величайшей свободой метать ими туда и сюда, вызывая изумление в читателе. Такую же блестящую сухость я нахожу и в стиле Аристотеля, хотя последний гораздо проще. При всем том, изложение Канта часто неясно, неопределенно, неудовлетворительно, подчас — темно. Конечно, это объясняется отчасти трудностью предмета и глубиною мысли: однако,
