кто вполне ясен самому себе и отдает себе отчет в том, что думает и чего хочет, тот никогда не будет писать неясно, не будет употреблять шатких, неопределенных понятий и обозначать их набранными из чуждых языков, в высшей степени трудными и искусственными выражениями, продолжая и затем пользоваться ими, — как поступает Кант, выбирая термины и формулы из прежней, даже схоластической философии, и делая из них нужные ему сочетания, — например, «трансцендентальное синтетическое единство апперцепции» или «единство синтеза», которое он всюду ставит там, где вполне достаточно было бы одного слова: «соединение». Тот не будет еще раз и еще раз объяснять однажды объясненное, как это делает Кант, — например, с рассудком, категориями, опытом и другими главными понятиями. Тот не будет вообще без устали повторяться, оставляя при всяком новом изложении сто раз уже высказанной мысли те же темные места, но выскажет свое мнение однажды навсегда — ясно, основательно и законченно и удовольствуется этим. «Чем лучше мы понимаем какую-либо вещь, тем более склонны выражать ее на один только лад» — говорит Декарт в своем пятом письме. Но величайший вред, какой принесла местами темная манера изложения Канта, заключается в том, что эта темнота подействовала как exemplar vitiis imitabile и получила значение пагубнейшего авторитета. Публика вынуждена была убедиться, что темное не всегда бывает бессмысленным: и вот бессмыслица скоро начала прятаться за темноту изложения. Фихте первый ухватился за эту новую привилегию и широко ею воспользовался; Шеллинг действовал по меньшей мере наравне с ним, а голодное стадо бездарных и бесчестных писак вскоре превзошло их обоих. Но великая наглость в фабрикации голого бессмыслия и в наборе диких и бессмысленных словосплетений, которые раньше можно было слышать только в доме сумасшедших, достигла своего апогея с выступлением на сцену Гегеля: она сделалась орудием самого грубого одурачения публики и сопровождалась таким успехом, который покажется баснословным потомству и останется вечным памятником немецкой глупости. Напрасно писал тем временем Жан Поль свои прекрасные параграфы о «высшей оценке философского сумасбродства на кафедре и поэтического — на сцене» (После-школьный курс эстетики): ибо напрасно сказал еще Гете:
|
Запрета нет ученейшему вздору, — |
