собственное произведение и нисколько не помог ему в главной беде. Я говорю о том способе введения вещи в себе, несостоятельность которого была подробно указана в «Энезидеме» Шульце и признана затем вообще слабым пунктом его системы. Дело, в немногих словах, заключается в следующем. Кант основывает понятие вещи в себе (прикрываясь, правда, кое-какими экивоками) на заключении по закону причинности, именно — на том, что эмпирическая интуиция, или, правильнее, ощущение в наших органах чувств, из которого она исходит, должна иметь некоторую внешнюю причину. Между тем, по его же собственному и вполне верному указанию, закон причинности известен нам a priori, Следовательно, он — функция интеллекта и, значит, по своему происхождению субъективен; чувственное ощущение, к которому мы применяем здесь закон причинности, несомненно тоже субъективно; наконец, даже и пространство, в котором мы помещаем, путем этого применения, причину ощущения как объект, есть a priori данная, — следовательно, тоже субъективная форма нашего интеллекта. Таким образом, эмпирическая интуиция остается всецело на субъективной почве, будучи исключительно процессом в нас, и ничто от нее совершенно отличное и независимое не может быть привнесено в качестве вещи в себе, или допущено в качестве необходимого предположения. В действительности, эмпирическое воззрение есть и остается только нашим представлением: это — мир как представление. В сущность же его мы можем проникнуть лишь совершенно иным и предложенным мною путем, а именно — посредством обращения к самосознанию, в котором сущность, в себе, нашего собственного явления открывается нам как воля: но тут вещь в себе есть уже нечто toto genere отличное от представления и его элементов, как я это показал в своем месте.
К этому, как я уже сказал, рано выясненному недочету кантовской системы подходит прекрасная индийская поговорка «нет лотоса без стебля». Стебель здесь — ошибочный способ выведения вещи в себе, но именно только способ выведения, а не самое признание того, что есть наряду с данным явлением вещь в себе. Между тем как раз в последнем смысле понял дело Фихте, — конечно, потому, что его интересовала не истина, а желание заставить говорить о себе для удовлетворения своих личных целей; поэтому у него хватило дерзости и бессмыслия совсем отбросить вещь в себе и построить систему, в которой не только формальная (как у Канта), но и материальная сторона представления, т. е. все его содержание, дедуцировалась мнимо-априорным путем из
