заключается в способности воспринимать представления, второй — в способности познавать через эти представления предмет: в силу первой способности предмет нам дается, в силу второй — он мыслится». Это неверно: ибо в таком случае впечатление, которое одно служит объектом нашей чисто-воспринимающей способности и которое, следовательно, приходит извне и одно только «дано», было бы уже представлением, даже предметом. На самом же деле впечатление есть не что иное, как ощущение в чувственном органе, и лишь посредством применения рассудка (т. е. закона причинности) и форм интуиции (пространства и времени) наш интеллект превращает это ощущение в представление, которое и существует затем как предмет в пространстве и времени и ничем от него (предмета) не отличается, с ним тождественно, — разве только если речь идет о вещи в себе. Этот процесс я описал подробно в трактате о законе достаточного основания, § 21. На этом дело рассудка и интуитивного познания оканчивается, и для этого не требуется никаких понятий и никакого мышления: вот почему этими представлениями обладают и животные. Как скоро же на сцену выступают понятия, мышление, которому, разумеется, может быть приписана самодеятельность, — мы уже покидаем почву наглядного познания, и в сознание входит совершенно новый класс представлений, а именно — класс неинтуитивных, отвлеченных понятий: здесь уже действует разум, почерпающий тем не менее все содержание своего мышления из предшествовавшего воззрения и сравнения его с другими воззрениями и понятиями. Кант же вносит мышление уже и в воззрение и кладет этим начало страшной путанице наглядного познания с отвлеченным, против чего я здесь и восстаю. По Канту воззрение, взятое само по себе, не содержит никакого рассудочного элемента, сплошь чувственно и, значит, совершенно пассивно, так что предмет сознается, лишь благодаря мышлению (категория рассудка): этим он вносит мышление в воззрение. С другой стороны, предмет мышления является у него отдельным, реальным объектом, вследствие чего мышление теряет свойственный ему характер всеобщности и отвлеченности и вместо отвлеченных понятий получает своим объектом отдельные вещи: этим он вносит воззрение в мышление. Отсюда и возникает упомянутая злополучная путаница, и последствия этого первого ложного шага простираются на всю кантовскую теорию познания. Через нее сплошь проходит смешение наглядного представления с абстрактным, какое-то «ни то ни се», и это «ни то ни се» Кант возводит в предмет познания, возникающего
