оборот, в аналитике, если вчитаться в нее, мы находим лишь голые утверждения, что это, мол, так и иначе быть не может. Таким образом, здесь, как и повсюду, изложение носит на себе печать мышления, которое его породило, ибо стиль — это физиономия духа. Замечу еще, что почти всюду, где Кант хочет привести пример для пояснения, он пользуется категорией причинности, и дело выходит удачным, но именно потому, что закон причинности есть действительная, но зато и единственная форма рассудка, все же прочие 11 категорий — фальшивые окна. В первом издании дедукция категорий проще и бесхитростнее, чем во втором. Кант старается показать, как рассудок осуществляет, посредством мышления категорий на оснований данного чувственностью воззрения, — опыт. При этом до утомительности повторяются выражения: воспризнание, репродукция, ассоциация, аппрегенсия, трансцендентальное единство апперцепции, — и все-таки ясности нет. Но особенно замечательно, что при этом объяснении он ни разу не затрагивает того, что прежде всего кидается в глаза, а именно — отнесения чувственного ощущения к его внешней причине. Если Кант не признавал этого отнесения, то должен был бы прямо высказаться в таком смысле: однако и этого он не делает. Он лишь скользит вокруг да около, а вслед за ним — и все кантианцы. Потаенный мотив этого заключается в том, что Кант приберегает причинную связь под именем «основания явления» для своего ложного выведения вещи в себе; кроме того, через отнесение к причине воззрение сделалось бы интеллектуальным, чего он не может допустить. Сверх того он, по-видимому, опасается, что при допущении причинной связи между чувственным ощущением и объектом, последний превратится в вещь в себе и поведет за собой локковский эмпиризм. Однако эта трудность устраняется тем соображением, что закон причинности — субъективного происхождения, как и самое наше чувственное ощущение; да и наше собственное тело, поскольку оно является в пространстве, относится уже к представлениям. Но признать это мешал Канту его страх перед бэрклеевским идеализмом.
Как на существенную операцию рассудка с его двенадцатью категориями, неоднократно указывается на «синтез многообразия, данного в воззрении»; однако надлежащим образом это нигде не объяснено и нигде не указано, что́ представляет собою это «многообразие воззрения» до синтеза рассудком. Между тем, время и пространство (последнее во всех трех измерениях) — continua, т. е. их части уже с самого начала не разъединены, а
