теряется наглядность, но зато становится возможным известное комбинирование этих понятий, неизмеримо расширяющее их приложимость. Материалом же нашего мышления являются всегда самые наши интуиции, а не что-то такое, что не содержалось в интуиции и привнесено только мышлением; поэтому для всего, происходящего в нашем мышлении, всегда должна быть возможной ссылка на материал, лежащий в наглядном представлении, — в противном случае мышление лишено всякого содержания. И как ни обрабатывается и ни преобразуется этот материал мышлением, всегда должна быть открыта возможность восстановления его в первоначальном виде и сведения мышления к нему, подобно тому как кусок золота, после всевозможных разложений, окислений, сублимаций и соединений, восстановляется в своем первоначальном — неуменьшенном и царственном виде. Но это, конечно, было бы невозможно, если бы мышление само от себя вносило какой-либо элемент, и притом главный, в построение предмета.
Вся следующая затем глава „об амфиболии“ собственно не что иное, как критика лейбницевской философии, и как такая, к целом верна, хотя весь этот отдел приклеен из страсти в симметрии, продолжающей и здесь служить путеводной нитью. Так, по аналогии с аристотелевским Органом, строится трансцендентальная топика, гласящая, что каждое понятие должно быть обсуждено с четырех точек зрения для выяснения того, к какой познавательной способности оно принадлежит. А точки зрения эти взяты совершенно произвольно, и с одинаковым основанием можно было бы прибавить к ним десяток других, но четверичность их числа должна соответствовать четырем категориям, и поэтому главные философемы Лейбница распределяются по ним, во что бы то ни стало. Далее, эта критика превращает как бы в натуральные заблуждения разума то, что на самом деле было ложными абстракциями Лейбница, который, вместо того, чтобы учиться у своих великих современников Спинозы и Локка, предпочитал угощать публику своими собственными диковинными выдумками. В главе об амфиболии рефлексии под конец говорится, что может существовать иной, совершенно отличный от нашего, вид воззрения, к которому, однако, все же были бы применимы наши категории; поэтому объекты такого воззрения были бы ноуменами, т. е. вещами, которые могут нами только мыслиться, но, так как воззрение, которое могло бы дать значение этому мышлению, у нас отсутствует и вообще существование его проблематично, то и предмет такого мышления был
