вне природы, или явления, которое служит лишь ее объективацией, но не находится к ней в отношении причинности: такое отношение существует только в пределах явления, следовательно — уже предполагает его, а не может заключать его в себе и связывать его с тем, что вовсе не явление. Самый мир можно объяснить только из воли (так как он и есть эта воля, поскольку она себя являет), и не из причинности. Но в мире причинность — единственный принцип объяснения, и все совершающееся в нем совершается исключительно по законам природы. Таким образом, правда всецело на стороне антитезиса, который остается при том, о чем шла речь, пользуется соответствующим принципом объяснения и потому не нуждается ни в какой апологии; между тем как тезис выводится посредством апологии из чего-то такого, что, во-первых, выскакивает за пределы вопроса, а, во-вторых, опирается на такой объяснительный принцип, который не может в данном случае быть примененным.
Четвертое противоречие, как я уже сказал, тождественно в сущности с третьим. Только в разрешении его Кант еще больше раскрывает несостоятельность тезиса; в пользу же его истинности и мнимого сосуществования с антитезисом он не приводит ни одного доказательства, равно как не может противопоставить ничего утверждениям антитезиса. Он почти вымаливает согласие на положение тезиса, но сам же называет его (562; V. 590) произвольным допущением, предмет которого, может статься, и не возможен, и выказывает лишь бессильное стремление спасти для него хоть одно местечко от всесокрушающей мощи антитезиса, для того чтобы не выдать всего ничтожества однажды полюбившегося ему предположения о необходимой антиномии человеческого разума.
Дальше следует глава о трансцендентальном идеале, переносящая нас сразу в самую закоснелую схоластику средневековья. Можно подумать, что слышишь самого Ансельма Кентерберийского… На сцену выступает ens realissimum, содержание всех реальностей, вместилище всех утвердительных предложений, и выступает притом с претензией быть необходимой мыслью разума! Я должен заявить, что, по крайней мере, для моего разума такая мысль прямо невозможна и что со словами, ее обозначающими, я не в состоянии связать никакой определенной мысли.
Я не сомневаюсь, впрочем, что только любовь к архитектонической симметрии побудила Канта написать эту диковинную и
