недостойную его главу. Три главных объекта схоластической философии (которую, как сказано, можно продолжить до Канта, если понимать ее в широком смысле), душа, мир и Бог, должны были быть выведены из трех возможных форм верхней посылки умозаключения, хотя очевидно, что они возникли, да только и могли возникнуть — единственно из безусловного применения закона основания. И вот, после того как в категорическую форму было втиснуто понятие души, а гипотетическая употреблена с той же целью для мира, — для третьей идеи не осталось ничего, кроме разделительной формы верхней посылки. На счастье сыскалась кое-какая предварительная работа в этом направлении, а именно — „всереальнейшее существо“ схоластиков, наряду с онтологическим доказательством бытия Божия, доказательством, которое установлено в рудиментальной форме Ансельмом и затем усовершенствовано Декартом. Этим-то и воспользовался Кант, не без некоторых, конечно, воспоминаний о своей юношеской латинской работе. При всем том, жертва, приносимая Кантом в этой главе своей страсти к симметрии, слишком уж велика. Наперекор всякой истине, странное, можно сказать нелепое, представление вместилища всех возможных реальностей возводится на степень необходимо присущей разуму мысли. Чтобы доказать это, Кант отправляется от совершенно ложной предпосылки, будто наше познание отдельных вещей возникает посредством все бо́льшего и бо̀льшего ограничения общих понятий, а следовательно — и наиобщейшего понятия, якобы содержащего в себе всю реальность. Но тут Кант столько же противоречит своему собственному учению, сколько и истине: ибо наше познание, как раз наоборот, отправляясь из индивидуального, доходит до общего, и все общие понятия возникают посредством отвлечения от реальных, индивидуальных, наглядно познанных вещей; и это отвлечение можно продолжать до наиобщейшего понятия, которое и будет содержать под собой все сущее, но почти ничего не будет содержать в себе. Таким образом, Кант поставил здесь способ действия нашей познавательной способности вверх ногами и до известной степени повинен в том, что дал этим повод к прославленному в наши дни философскому шарлатанству, которое, вместо того чтобы признавать понятия за отвлеченные от конкретных вещей мысли, ставит, наоборот, на первое место понятия, видит в вещах только конкретные понятия и, вывернув таким образом мир наизнанку, выносит на рынок это философское паясничество, которое, естественно, должно было снискать себе великий успех.
