лигенции: усомниться в этом ему и в голову не приходило. Ведь говорит же он с младенческой наивностью „la téléologie, ou la théologie scientifique“… (в докладе, читанном 5 сентября 1853 г. в Académie des sciences; см. Comptes rendus, 1853.): это для него одно и то же! Целесообразно что-либо в природе — значит это продукт преднамеренности, мысли, интеллигенции. Да и то сказать: что́ такому англичанину и Académie des Sciences какая-то Критика способности суждения или моя книга о воле в природе?! До таких вещей почтенные господа не снисходят. Эти illustres confrères презирают метафизику и la philosophie allemande: они исповедуют бабью философию.
Смысл этой разделительной предпосылки, этой дилеммы между материализмом и теизмом основывается на предположении, что лежащий перед нами мир есть мир вещей в себе и что, следовательно, не существует иного порядка вещей, кроме эмпирического. Но после того как Кант свел мир и его порядок к простому явлению, законы которого главным образом опираются на формы нашего интеллекта, — уже миновала необходимость объяснять бытие вещей и мира по аналогии с воспринимаемыми или производимыми нами изменениями в мире, равно как считать то, что̀ мы воспринимаем как средство и цель, результатом подобного же познания. — Итак, если своим различением явления и вещи в себе Кант отнял у теизма его фундамент, то, с другой стороны, он открыл путь к совершенно иному и гораздо более глубокомысленному объяснению бытия.
В главе о конечных целях естественной диалектики разума указывается на важность для прогресса естествознания трех трансцендентальных идей в качестве регулятивных принципов. Однако едва ли сам Кант утверждал это всерьез. По крайней мере, для всякого натуралиста несомненно противоположное, а именно — что эти идеи могут только парализовать и убить исследование природы. Чтобы испробовать это на примере, предлагаю решить, была ли идея души, как простой, нематериальной, мыслящей субстанции, споспешествующим или чрезвычайно затрудняющим моментом для истин, столь прекрасно изложенных Кабанисом, или для открытий Флуранса, Маршаля Голля и Ч. Бэлля? Да и сам Кант говорит (Prolegomena, § 44): „идеи разума мешают и противоречат максимам разумного познавания природы”.
Нужно считать немалой заслугой Фридриха Великого, что под его скипетром Кант мог свободно развиться и обнародовать Критику чистого разума. Едва ли в другое царствование находящийся на службе профессор отважился бы на что-либо подоб-
