не самое деяние, а желание совершить его, любовь, из которой оно вытекает и без которой оно мертво, — вот что создает нравственную цену поступка. Поэтому и христианство справедливо учит, что все внешние дела не имеют никакой цены, если они не проистекали из того неподдельного настроения, которое состоит в искреннем благоволении и чистой любви, и что довлеют, делают блаженным и спасают не совершенные дела (opera operata), а вера, неподдельность настроения, которое ниспосылается лишь Святым Духом, а не свободная и обдуманная, только закон имеющая в виду, воля. Требование Канта, чтобы всякий добродетельный поступок совершался из чистого, обдуманного уважения перед нравственным законом и согласно с его отвлеченными максимами, совершался холодно и без всякой склонности, даже вопреки ей, — это требование похоже на то, чтобы всякое истинное произволение искусства проистекало из обдуманного применения эстетических правил. И то, и другое одинаково ложно. На поставленный уже Платоном и Сенекой вопрос, можно ли научиться добродетели, надо отвечать отрицательно. Мы должны в конце концов признать (в этом признании лежит источник и христианского учения о благодати и предопределении), что добродетель, в своей внутренней сущности, так же врождена, как гений, и что как все профессора эстетики, вместе взятые, не могут вложить человеку способность к гениальному творчеству, т. е. к созданию истинно художественных произведений, точно также никакие профессора морали и проповедники добродетели не в состоянии превратить неблагородный характер в добродетельный и благородный, — невозможность этого гораздо очевиднее, чем невозможность превращать свинец в золото; поэтому искание такой этики и такого высшего начала ее, которые могли бы иметь практическое влияние и действительно изменили и улучшили человеческий род, совершенно аналогично исканию философского камня. — О возможности же, при всем том, радикального переворота человеческой души (возрождения), посредством не абстрактного (этика), а интуитивного познания (действие благодати), я уже подробно говорил в конце четвертой книги, содержание которой вообще избавляет меня от необходимости останавливаться на этом вопросе долее.
Что Кант совершенно не проник в настоящий смысл этической ценности поступков, — это показывает, наконец, его учение о высшем благе, как о необходимом соединении добродетели и счастья, и таком соединении, что первая является заслуживающей второго. Он вызывает здесь упрек уже в чисто
