логическом отношении: а ведь понятие заслуженности, являющееся здесь мерилом, предполагает уже этику в качестве своего мерила, и следовательно нельзя было исходить из него. В моей четвертой книге выяснено, что всякая истинная добродетель, коль скоро она достигла высшей своей степени, приводит, наконец, к полной резиньяции, в которой прекращается всякое хотение: наоборот, счастье есть удовлетворенное хотение, и следовательно добродетель и счастье радикально несовместимы. Для того, кто просветился моим решением данной проблемы, не требуется уже больше никаких доказательств, что совершенно ложна кантовская концепция высшего блага. А независимо от положительного решения вопроса, давать еще отрицательное я не намерен.
Страсть Канта к архитектонической симметрии проявляется и в Критике практического разума: он придал ей совершенно покрой Критики чистого разума и привлек к делу те же рубрики и формы, с очевидным произволом, выступающим особенно ясно в „таблице категорий свободы“.
Учение о праве является одним из позднейших произведений Канта и настолько слабым, что при всем отрицательном отношении к нему, полемику против него я считаю излишней, предоставляя ему умереть естественной смертью, как если бы оно было созданием не этого великого человека, а порождением обыкновенного сына земли. Я отказываюсь от отрицательной характеристики этого учения и ограничиваюсь ссылкой на положительное определение, т. е. на краткий очерк его, данный в моей четвертой книге. Сделаю лишь несколько общих замечаний. Ошибки, которые я выяснил при разборе критики чистого разума, как постоянно встречающиеся у Канта, выступают в его учении о праве в таких преувеличенных размерах, что подчас кажется, будто вы читаете сатирическую пародию на кантовскую манеру изложения, или, по крайней мере, слушаете какого-нибудь кантианца. Две главных ошибки — следующие. Он хочет (как и многие вслед за ним) строго отделить учение о праве от этики, но при этом не признает первого зависящим от положительного законодательства, т. е. от произвольного принуждения, а выставляет понятие права как нечто самодовлеющее и a priori данное. Между тем это невозможно: ибо поступки, помимо их этического значения и физического отношения к другим людям — и через это к внешнему принуждению, не допускают никакой третьей точки зрения, хотя бы только в возможности. Следовательно, если он говорит, что „правовомерная обязанность — это такая,
