что́ вообще не составляет труда, как мы видим на преемниках Канта. Таким образом, происходит странное слияние познавания прекрасного и познавания целесообразности естественных тел — в одну познавательную способность, называемую способностью суждения, и оба разнородные предмета трактуются в одной книге. С этими тремя познавательными способностями — разумом, способностью суждения и рассудком — предпринимаются затем разные симметрико-архитектонические увеселения, страсть к которым вообще разнообразно проявляется в этой книге, — прежде всего, в насильственно прилаженном к ней покрое Критики чистого разума, в особенности же в притягиваемой за волосы „антиномии эстетической способности суждения“. Можно также упрекнуть Канта и в той крупной непоследовательности, что, после того как в Критике чистого разума неустанно повторялось, что рассудок есть способность суждения — и формы его суждения сделаны были краеугольным камнем всей философии, — теперь появляется какая-то особая, совершенно различная от той, способность суждения. То же, что я называю „способностью суждения“, — именно способность переносить наглядное познание в абстрактное и применять абстрактное к наглядному, — это изложено в положительной части моего сочинения.
Превосходнее всего в критике эстетической способности суждения теория возвышенного: она удалась несравненно лучше теории прекрасного и дает не только, как та, общий метод исследования, но и кое-что в смысле решения вопроса; и хотя в ней нет окончательного решения проблемы, она все же очень близко к нему подходит.
В критике телеологической способности суждения, благодаря простоте материала, быть может более, чем где-либо, сказывается удивительный талант Канта вращать так и этак известную мысль, высказывая ее на разные лады, пока из этого не вырастет целой книги. Все содержание книги сводится к следующему: хотя организованные тела необходимо представляются нам так, как если бы они были устроены по предварительному плану, однако мы отсюда не получаем еще права принимать это объективно. Ибо наш интеллект, которому вещи даются извне и косвенно и который, следовательно, познает не внутреннее их зерно, в силу коего они возникают и существуют, а только внешнюю сторону их, может сделать для себя постижимым известный, свойственный органическим продуктам природы характер не иначе, как посредством аналогии, сравнивая его с преднамеренными человеческими произведениями, свойства
