странными ужимками, сдѣлались извѣстны многимъ, не знавшимъ его личности. Воспитанникъ Соболевскій сочинилъ на него стихи, кои начинались так:
|
Подъинспекторъ Колмаковъ |
Сей исторический кантъ пѣвали мы въ пансіонѣ во время обѣда и ужина; двѣ залы, назначенныя для трапезы (воспитанниковъ было числомъ болѣе 100 человѣкъ) были нѣсколько узки, но длинны; столы ставились по направленію длины залы, такъ что отъ одного конца до противуположнаго разстояніе было значительное. Иванъ Екимовичъ, будучи подъинспекторомъ, являлся, какъ только мы садились за столы, въ сапогахъ съ кисточками, въ сѣрыхъ брюкахъ, въ свѣтлокоричневомъ фракѣ и съ лысинкой на темени. Онъ ходилъ важно взадъ и впередъ, моргая глазами и поправляя жилетъ. Воспитаннику Соболевскому (который впослѣдствіи написалъ столько превосходныхъ эпиграмъ), вздумалось воспѣть Ив. Ек., я подобралъ на стихи модную въ то время пѣсню Кавоса: душа-ль, моя душенька; выучить ее было не трудно: напѣвъ извѣстенъ былъ всѣмъ, а стихи невольно оставались въ памяти. Хотя мы всѣ любили Ив. Ек. за его неизреченную доброту, не могли однакожъ утерпѣть, чтобы не подтрунить надъ нимъ, а «сіе тѣмъ болѣе», что Ив. Екимов. «изволили гнѣваться» (слова Ив. Ек.) весьма забавнымъ образомъ. Въ такихъ случаяхъ плоское рябоватое лицо его, съ носомъ въ родѣ пуговицы, краснѣло; судорожныя движенія при морганіи, поправленіи жилета, подымавшагося вверхъ, усиливались, а голосъ возвышался до самыхъ острыхъ и визгливыхъ нотъ сопрано.
