ковъ, где-то проговорился, что архиерей часто заговаривается въ забывчивости, какъ такой человекъ, у котораго голова всегда не порожня. Къ большой архиерейской досаде, стало всемъ известно, что Овчинниковъ это говорилъ не аллегорически, не метафорически, не иронически и не критически, но исторически. Архиерей уведомленъ о семъ отъ вернаго Архангельской церкви священника, который искалъ быть протопопомъ, требовалъ отъ гражданскаго правительства купца сыскать и сечь безъ милости, яко разорителя света учения. Онъ желалъ и самъ, по примеру святого Илии, схватить ножъ, но резать уже было некого: Овчинниковъ былъ осторожнее студныхъ вааловыхъ пророковъ, онъ убрался изъ города заблаговременно, не дожидаясь, чтобъ его уловили, а священикъ Архангельской церкви не получилъ протопопства, вероятно потому, что все знатнейшие старообрядцы упросили архиерея, убедительнейшими способами, возвысить въ сие достоинство богоявленскаго отца Алексея, который на нихъ и на Овчинникова не доносилъ. Обидевшийся пастырь жалился письменно Синоду. Онъ защищался всемъ темъ, чемъ обвинялъ Овчинникова, то-есть: верою, закономъ, саномъ, должностию и проч. и просилъ отмщения. Синодъ ему не отвечалъ, безъ сомнения потому, что многие слушатели орловскихъ поучений – имеющие по торговле съ Петербургомъ связь – перетолковали тамъ дело не столь важнымъ, чтобы обвинить Овчинникова или оправдать архиерея. Обращаясь къ собственной истории, долженъ повторить, что ставленическая контора и въ походе была въ моемъ письмо-управлении, почему, въ какую бы улицу въ Орле я ни пошолъ, везде находила меня толпа просителей, кои потомъ составляли мой конвой,провождали безотвязно до самой квартиры, представляя между темъ свои мне просьбы, съ обещаниемъ точнаго числа за мою имъ помочь воздаяния. А другие ничего такъ не твердили, какъ «что они бедны! они прожились! они проелись! Дома у нихъ остались старики, да малые дети и проч...» Первый сортъ просителей выслушивалъ я съ приятнымъ видомъ и чистосердечнымъ уверениемъ о моемъ имъ пособии и отпуске въ домы, и устаивалъ на слове; а второй разрядъ просителей отбывалъ какимъ-нибудь пустословиемъ, изъ котораго нельзя было ни надеятся, ни отчаяваться.
