шентывалъ н&мъ сладкое блаженство». Но скоро эта пѣсня надоѣла портному, и онъ сталъ разскааывать мнѣ: «У насъ, въ кассельской артели есть пруссакъ, который самъ такія пѣсни сочиняетъ. Онъ двухъ швовъ порядочныхъ не умѣетъ сдѣлать; чуть у него въ карманѣ грошъ, онъ сейчасъ же чувствуете жажду на два гроша, и какъ только напьется, начинаете принимать небо за голубой камзолъ, и льется слезами, точно дождевая труба и поете пѣсню съ двойною поэзіею!» Я попросилъ его объяснить мнѣ это послѣднее выраженіе, но мой портной только подпрыгішалъ на своихъ козлиныхъ ножкахъ и все повторялъ: «Двойная поэзія — это двойная поэзія!» Наконедъ, я кое-какъ успѣлъ допытаться, что подъ этимъ именемъ онъ понимаете стихи съ двойными риѳмами, а йменно— стансы. Между тѣмъ, постоянное движеніе и противный вѣтеръ сильно утомили рыцаря иголки. Правда, онъ еще нѣсколько разъ торжественно собирался въ путь и хвасталъ:, «вотъ теперь я пойду скороходомъ». Но скоро сталъ онъ жаловаться, что у него на пяткахъ сдѣлались мозоли, и что свѣтъ через-чуръ обширенъ, и наконедъ тихо опустился на землю подъ деревомъ, покачалъ маленькой головой, какъ огорченная овца машете хвостомъ, и, грубо улыбаясь, сказалъ: «Экая я бѣдная кляча: опять ноги подкосились»!
Горы въ этомъ мѣстѣ становились круче, подо мною сосновые лѣса плавали, точно зеленое море, а надъ головою, на синемъ небѣ, проносились бѣлыя облачка. Дикость этой стороны была какъ бы укрощена ея однообразіемъ и простотою. Природа, какъ хорошій поэте, не любнтъ слишкомъ крутыхъ переходовъ. Облака, какъ ни странна часто ихъ форма, носятъ, однако, постоянный бѣлый, или во всякомъ случаѣ мягкій оттѣнокъ, совершенно гармонирующій съ си-нимъ небомъ и зеленою землею, такъ что всѣ цвѣта пейзажа расцлываются Одинъ въ другомъ, какъ звуки тихой музыки, и каждый взглядъ на природу дѣйствуетъ живительно и успокоительно на душу и нервы. Покойный Гоф-манъ окрасилъ бы облака пестрой краской.—Какъ великій поэтъ, природа умѣетъ также, съ самыми ничтожными средствами, производить самые поразительные эффекты. У нея всегда одно и то же солнце, одни и тѣ же деревья, цвѣты, вода и любовь. Конечно, когда нѣте этой послѣднее въ сердцѣ созерцающаго ее человѣка, тогда ничтожною кажется вся картина: солнце становится ничѣмъ болѣе, какъ
тѣломъ, у котораго въ діаметрѣ столько-то миль, на деревья