— 22 —
строго логическими и нимало не поколебался бы поставить въ
осиованіе своей собственной системы,—но мое бѣдное любящее
сердце все-таки никакъ не хочетъ произнести соіісесіо (уступаю)
п продолжаетъ говорить: «Какое мнѣ дѣло до твоей логики? У
меня своя собственная логика!» Я снова ѵвидѣлъ ее...
Бет ТеиГеІ теіпѳ Вееіе, Бет Непкег $еі сіег ЬеіЬ! ВосЬ ісЬ аііеіп епѵаЫе Гііг тісЬ (іаз зсЬбпе "ѴѴеіЪ!
«У! Ты вздрогнулъ, Христіанъ! Дрожи, дрожи — я тоже дрожу... Сожги мое письмо. Да смилуется Богь надъ моею грѣшною душой!' Не я нанисалъ эти слова: ихъ написалъ блѣд-ный человѣкъ, сидящій на моемъ стулѣ. Это происходить оттого, что теперь полночь... О, Господи! Безуміе не грѣшитъ... Ты, ты!.. Не дыши такъ сильно, я только-что ностроилъ себѣ прелестный карточный домикъ, и стою па самомъ верху его, и держу ее въ моихъ объягіяхъ!.. Я сумасшедшій шахматный игрокъ. Уже при первомъ ходѣ я проигралъ королеву, но все-таки продолжаю играть и играю изъ-за королевы. Слѣдуетъ ли мнѣ продолжать?
Когда все потеряно и нѣтъ болѣе надежды, Тогда жизнь становится позоромъ, а смерть—долгомъ.
«Молчи, проклятый богохульствующій французъ, постыдись своего малодушпаго, хнычущего отчаянія! Тебѣ, видно, незнакома нѣмецкая любовь? Она стоить смѣло и прочно на двухъ вѣчно незыблемыхъ столбахъ: благородномъ мужествѣ и вѣрѣ»...
Въ такомъ родѣ и всѣ остальныя письма, посвященныя любии къ Амаліи, и мы полагаемъ, что принимая въ соображеніе возрастъ Гейне въ ту пору, когда писались такія вещи, отнюдь нельзя придавать имъ серьезное значсніе въ смыслѣ сочувствія къ страданіямь поэта, въ смыслѣ усматриванія, на основаніи ихъ, рѣшающаго вліянія этой любви на всю послѣдующѵю ашзнь ихъ автора; точно такъ же, какъ нельзя не находить въ ихъ тонѣ очень значительной доли напускного отраженія ро-мантическихъ вѣяній и кокетничанья своею скорбью въ чисто
баііроничсскомъ духѣ...