— 326 —
жду тѣмъ какъ вокругъ него раздавалась плясовая ярмарочная музыка. Дѣйствительно, картины Корнеліуса представляются написанными скорѣе на страстной недѣлѣ въ то время, когда печальное пѣніе продессій раздавалось по улицамъ и находило отголосокъ въ мастерской и сердцѣ живописца. Сходство между ними заключается больше въ производительности, въ смѣлости творчества, въ геніальной первобытности; оба—рожденные живописцы и принадлежатъ къ циклу тѣхъ великихъ мастеровъ, большинство которыхъ процвѣтало въ пору Рафаэля, т. е. во время, которое еще могло оказывать свое непосредственное вліяніе на Рубенса, но отъ нашего времени отличается такъ сильно, что фигура Петра Корнеліуса почти пугаетъ насъ, что онъ иногда представляется намъ какъ бы духомъ одного изъ великихъ жи-вописцевъ рафаэлевскаго. періода, вышедшимъ изъ могилы, чтобы нарисовать еще нѣсколько картинъ, мертвымъ твор-цомъ, который самъ себя вызвалъ изъ могилы силою похо-роненнаго вмѣстѣ съ нимъ и продолжающаго жить въ неьй» слова жизни. Когда мы смотрпмъ на его картины, то онѣ глядяіъ на насъ глазами XV столѣтія; призрачны ихъ одежды, точно шелестятъ онѣ предъ нами въ полночный часъ, волшебной силой проникнуты тѣла, написанныя съ правильностью сна, глубоко истинныя, только крови нѣтъ въ нихъ, нѣтъ пульсирующей жизни, краски. Да, Корне-ліусъ творецъ, но когда мы глядимъ на его созданія, то намъ кажется, что они не могутъ долго жить, что всѣ они нарисованы за часъ до ихъ смерти, что во всѣхъ живетъ грустное предчувствіе умиранія. Образы Рубенса, несмотря на ихъ безмятежную веселость, вызываютъ въ нашей душѣ такое же чувство. Они тоже, повидимому, носятъ въ себѣ задатки смерти, и намъ чудится, что вотъ-вотъ вдругъ поразить ихъ ударъ именно вслѣдствіе избытка ихъ жизни, вслѣдствіе ихъ румянаго полнокровія. Въ этомъ-то, можетъ-быть, состоитъ то тайное сродство, которое мы такъ странно чувствуемъ при сравнбніи обоихъ мастеровъ. Чрезвычайная веселость въ нѣкоторыхъ картинахъ Рубенса и глубочайшая скорбь въ произведеніяхъ Корнеліуса вызываетъ въ насъ, можетъ-быть, одно и то же чувство. Но откуда эта скорбь у нидерландца? Тутъ, можетъ-быть, дѣйствуетъ именно печальное сознаніе, что онъ принадлежитъ къ давно исчезнувшему времени и что его жизнь — мистическая посмертная миссія, потому что, увы, онъ не только
единственный великій живописёцъ, остающійся теперь въ живыхъ.