— 207 — .
прогуливаются по маскарадпымъ заламъ съ открытыми лицами. Если я говорю о великомъ сѣверо-германскомъ юри-сгЬ, который носить длинные, черные, ниспадающіѳ но пле-чт волосы, набожными, любовными очами взнраѳтъ на небо, и хотЬлъ бы походить на образъ Спасителя, внро-чемъ носить французскую фамилію, самъ французскаго про-исхожденія, но постуиаетъ, какъ истый нѣмецъ,—то публика зпаетъ, кого я разумЬю. Я буду все называть его именемъ; я объ этомъ такого же мнѣнія, какъ Буало. Я буду такжо изображать многихъ личностей, мнѣ мало дѣла до порица-нія тѣхъ людишекъ, которые удобно покачиваются въ крес-іахъ скованной свѣтскпмъ приличіемъ корреспонденціи и во всякое время любвеобвильно увѣщеваютъ: «хвали насъ, по пе говори, каковъ у насъ видъ».
Я дав%цо знаю, что городъ подобенъ молодой дѣвицѣ и съ удовольствіемъ видитъ свое милое личико въ зеркалѣ чу;кихъ корреспонденцій. Но я бы никогда не подумалъ, что Берлинъ при такомъ отраженіи станетъ кривляться, какъ старая баба, какъ настоящая сплетница. Я сдѣлалъ при этомъ случаѣ замѣчаніе: Берлинъ—большой Кревин-кель.
Я сегодня очонь угрюмъ, капризенъ, сердить, раздражи -телѳяъ. Дурное расположеніе духа тормозить фантазію, и всѣ остроты носятъ черныя, траурныя вуали. Не думайте, что причиной тому какая-нибудь женская невѣрность. Жен-щинъ я все еще люблю; когда въ Гетингенѣ я былъ ли-шенъ всякаго женскаго сообщества, то завелъ себѣ но крайней мѣрѣ кошку; но женская невѣрность могла бы ещо подѣйствовать только на мои мускулы смѣха. Не думайте, что болѣзненно уязвлено мое тщеславіе: прошли времена, когда я вечеромъ старательно закручивалъ мои волосы въ папильотки, постоянно носилъ въ карманѣ зеркальце и въ теченіе двадцати пяти часовъ въ сутки занимался завязы-ваніемъ галстука. Не думайте также, что, быть-можетъ, религіозныя сомнѣнія мучительно обезпокоили мою нѣжную душу; я вѣрю теперь еще только въ Пифагорову теорему и въ королевско-прусское земское право. Нѣтъ, гораздо болѣе разумная причина вызываетъ мое уныніе: мой дра-жайшій другъ, прелестнѣйшій изъ смертныхъ, Евгеній фонъ-Б., уѣхалъ третьяго дня! Это былъ единственный человѣкъ, въ обществѣ котораго я не соскучивался, единственный, котораго оригинальное остроуміе могло пробудить во мнѣ
жизнерадостность и въ милыхъ, благородныхъ чертахъ ко-