Соціалистъ прошлаго вѣка
27
— Что воешь?—ал и подыхать собрался?
— Это онъ объ своей Марусѣ...
— Ишь панихиду тянетъ—со святыни упокой, шутили другіѳ матросы:—и языкъ-то у хохла суконный, и пѣсня-то суконна.
— Что жъ, Евдокимъ Михайловичу—разскажете?
— Что жъ вамъ разсказать? спросилъ онъ.
— Да всю вашу морскую жизнь... Вспомните все...
— Хорошо—такъ и быть... Вспоминать—значить переживать...' Попробую пережить опять мое прошлое, побывать съ вами въ да-лекихъ моряхъ...
— И разчудесно!—давно бы пора.
— Отлично!—мы слушаемъ.
— Да вся суть-то, господа, не долга — исторійка невеличка — мыканье какъ мыканье, да въ душѣ-то за все мыканье много перебывало: и камушки-то самоцвѣтные въ душѣ свѣтились, а порой и жорновомъ осельнымъ сердце-то приваливало, какъ тамъ, помните, что привалиша камень съ кустодіею. Всего въ душѣ перебывало... Спервоначалу-то, еще мальцомъ когда былъ, гардемари-номъ, такъ все больше нудили лѣгомъ по чухонскому океану—то около Кронштадта, то у Ревеля толчемся. Испыталъ я н эту морскую болѣсть, а потомъ обтерпѣлся. А молодая-то душа все вдаль рвалась: крылья-то ужъ Господь Богъ далъ ей могучія—непосѣда душа человѣческая, все едино что вотъ у васъ...
Онъ кивнулъ голубоглазому блондину, который жадно слу-шалъ.
— Крылья — и летѣ - летѣ на крилу вѣтренюю, улыбнулся смуглый.
— Да, точно,—жаденъ духъ человѣческій—все шцетъ, все ры-щетъ по свѣту, пока въ могилку не заглянетъ... Ну-съ, государи мои, плескались мы сначала у родныхъ береговъ, а какъ допле-скался я до мичмановъ, такъ и выпустили изъ клѣтки—лети, душа!.. Сначала вышли мы въ свое пока море—до Копенгагена... И то такъ и ѣлъ глазами все невиданное: — и солнце-то, кажись, не такъ ходить, и люди-то не такъ созданы... Да это что! простора еще не было... А тамъ—дальше да больше, больше да шире—и до Портсмута добрались, и весь этотъ «туманный Альбіонъ» очами поѣдалъ, и съ Цезаремъ, кажись, да съ его легіонами блуждалъ по этимъ сѣрымъ бѳрегамъ... А тутъ ужъ, понимаете, государи мои, самъ сѣдой старецъ, его величество океанъ, на васъ дышетъ величіемъ божіимъ... Я, дуракъ, упалъ на колѣни передъ нимъ — заплакалъ отъ счастья — слезы только капъ-капъ-капъ... Слышу, божеская грудь на меня, на ничтожнаго мичманишку, дышетъ, великая грудь... А Алексѣй Григорьичъ Орловъ увидалъ меня въ такомъ блаженномъ оцѣпененіи да и улыбается: «что, говорить,
Кравковъ, пробрало?..» И точно я будто бы самъ выросъ на сѣ-