354
Е. М. Гаршинъ ——
нопосредственное. Тутъ же этотъ юноша сокрушается о своей лѣни и воскдицаетъ: «Но что же дѣлать, когда мнѣ осталось въ мірѣ одно: дѣлать безпрерывный кейфъ! Не знаю, стихнутъ-ли мои грустныя идеи? Одно только состояніе и дано въ удѣлъ человѣку: атмосфера души его состоитъ изъ сліянія неба съ землей; какое же противозаконное дитя человѣкъ; законъ духовной природы нару-шенъ»... (П. 7). Текстъ заканчивается точками и мысль нѣсколько недосказана. Строки эти дышать юношеской неясностью, но онѣ весьма характерны. Достоевскій на всю жизнь остается такимъ порожденіемъ «сліянія неба съ землей», и его высокій даръ художественна™ таланта остается облеченнымъ до самой смерти въ бренную оболочку жизни, о поддержаніи которой судьба не достаточно позаботилась, откуда и рождается главный источникъ всей дальнѣйшей драмы его жизни. Сложились бы обстоятельства иначе и молодой, пылкій умъ сразу нашелъ бы себѣ непосредственное, спокойное и благородное приложеніе въ своей надлежащей области,, т. е. въ области чистой поэзіи и безкорыстнаго искусства, пре-клоненіе предъ которыми рано сформировалось въ молодомъ чело-вѣкѣ. Такъ, напримѣръ, той же осенью, какъ и предыдущее письмо, онъ пишетъ: «Философію не надо полагать простой математической задачей, гдѣ неизвѣстное — природа!.. Замѣть, что поэтъ, въ порывѣ вдохновенія, разгадываетъ Бога, слѣдовательно исполняетъ назначеніе философіи. Слѣдоватёльно, поэтическій вос-торгъ есть восторгъ философіи... Слѣдовательно, философія есть таже поэзія, только высшій градусъ ея!»... (П. 10).
Вотъ міросозерцаніе вполнѣ свойственное «урожденному» художнику (см. Воспом. Страхова, М. 319) ставящему поэзію своимъ еди-нымъ кумиромъ, и въ принесеніи жертвъ этому кумиру Достоев-скій ясно предчувствовалъ свое единое наэначеніе, чуждое всякихъ другихъ цѣлей. «Смотрю впередъ, пишетъ онъ — и будущее меня ужасаетъ... Я давно не испытывалъ взрывовъ вдохновенія... Не залетитъ ко мнѣ райская птичка поэзіи, не согрѣетъ охладѣлой души... Прежнія мечты меня оставили и мои чудные арабески, которые создавалъ я нѣкогда, сбросили позолоту свою» (П. 11).
Вотъ какъ рано знакомо уже было Достоевскому творческое томленіе, этотъ главнѣйшій двигатель въ дѣлѣ созданія не услов-ныхъ художественныхъ произведеній, не привязанныхъ къ сегодняшнему черному дню. Тутъ же начинаютъ роиться мечты о славѣ, и всѣ эти мечтанья направляются исключительно въ одну сторону. «Мнѣ кажется, что слава,—пишетъ онъ—такъ-же содѣй-ствуетъ вдохновенію поэта. Байронъ былъ эгоистъ; его мысль о славѣ была ничтожна, суетна... Но одно помышленіе о томъ, что нѣкогда вслѣдъ за твоимъ былымъ восторгомъ вырвется изъ праха душа чистая, возвышенно-прекрасная, мысль, что вдохновеніе, какъ
таинство небесное, освятить страницы, надъ которыми плакалъ ты