благословляла, да видно не привелъ Господь. Потомъ видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазамъ видно, что ужасно мучалась бѣдняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божія, не остави ихъ», и уцѣпилась зубами за простыню, а слезы въ три ручья такъ и потекли. — «Ну потомъ?» спросилъ я. — «Что потомъ, батюшка», и слезы закапали изъ глазъ доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.
Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На столѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, свѣчи нагорѣли, одинъ дьячокъ сидѣлъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мнѣ хотѣлось посмотрѣть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотрѣть, но я видѣлъ только свѣтъ, парчи, серебряные подсвѣчники. Я сталъ смотрѣть пристальнѣе, взоры мои устремлялись на то мѣсто, гдѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, вѣнчикъ, и еще что-то бѣлое цвѣта воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себѣ, что это не можетъ быть — все сливалось вмѣстѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотрѣть, но и тутъ сначала я не вѣрилъ себѣ, что то желтоватое безцвѣтное мѣсто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мнѣ страшно было вѣрить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щекѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя вѣки, лобъ, на которомъ сгладились всѣ морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — ⟨Я смотрѣлъ, смотрѣлъ и долго смотрѣлъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать нѣтъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цвѣтущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала дѣйствительность.⟩
Я увѣренъ, что ангелы, которые въ небесахъ несли душу моей матери, чтобы вселить ее въ жилищѣ праведныхъ и отдать ее. Богу, взяли и мою на время. Такъ пробылъ я, облокотясь къ стѣнѣ до тѣхъ поръ, пока не отворилась дверь, и не взошелъ другой дьячокъ на смѣну. Это разбудило меня. Все время, которое я провелъ въ этомъ созерцаніи, можно вычеркнуть изъ
