съ кѣмъ-нибудь: «вонъ Ивины». Папа принялъ это извѣстіе очень хладнокровно, потому что въ это самое время, улыбаясь, раскланивался съ какою-то барыней, Володя же спросилъ: «гдѣ?» — «Вонъ, за этимъ полковникомъ съ дамой — видишь трое съ бобровыми воротниками». — «Что ты тамъ видишь, — тамъ пряничникъ». — «Ахъ, Боже мой», сказалъ я съ нетерпѣніемъ, не понимая, какъ можетъ онъ не чувствовать, что они идутъ: «направо отъ пряничника». Сомнѣніе скоро стало невозможно, потому что мы были въ 20 шагахъ другъ от друга и улыбались уже отъ взаимной радости, не позволяя себѣ однако прибавить шагу, чтобы скорѣе сойдтись. Это удивительно, какой хорошенькой мальчикъ былъ Петруша, какъ шелъ къ нему бобровый воротникъ коричневой бекеши! какъ красиво, немного набокъ, держалась черная фуражичка на его русыхъ длинныхъ волосахъ. А вся фигура и раскраснѣвшееся отъ свѣжаго воздуха, покрытое дѣтскимъ пушкомъ, лицо, какъ были хороши! Я рѣшительно былъ нынче влюбленъ въ Петра.
(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вмѣстѣ, а днями: нѣсколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петрушѣ, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мнѣ этаго не хотѣлось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо замѣтить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мнѣ казалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть всѣ его мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мнѣ это чувство, и отчего я послѣ, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?
Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они обѣщались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великолѣпіе мѣста, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, тѣмъ болѣе, что не ожидалъ увидать ничего, кромѣ сладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянія моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился цѣлый міръ роскоши. Въ серединѣ комнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками всѣхъ цвѣтовъ, форматовъ. Но это зрѣлище не могло исключительно привлечь моего вниманія, потому что окошки изъ цѣльныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые всѣ были уставлены уже не только пирожками — что пирожки? — но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цвѣтовъ, что и ихъ хотѣлось отвѣдать. Блескъ золотыхъ
