— Ничего не знаю, — сказал Пьер,
— Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому... Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chère Véra![1]
— Non, madame,[2] — продолжал Пьер недовольным тоном. — Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость...
— Qui s’excuse — s’accuse,[3] — улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли, и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. — Каково, я нынче узнала: бедная Мари Болконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
— Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, — сказал Пьер.
— Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
— Ну чтò она, как? — сказал Пьер.
— Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее...
— Еще роман, — сказал ополченец. — Решительно, это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche одна, княжна Болконская другая.
— Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme.[4]
— Штраф! Штраф! Штраф!
— Но как же это по-русски сказать?..
Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы — несправедлив, и что напротив граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей», говорилось
- ↑ Эта милая Вера!
- ↑ Нет, сударыня,
- ↑ Кто извиняется, тот обвиняет себя,
- ↑ немножечко влюблена в молодого человека.