Я не былъ матерьялистомъ, но и не могъ бы сказать, чѣмъ я собственно былъ. Я не успѣлъ составить себѣ никакихъ опредѣленныхъ убѣжденій. Одно, чѣмъ я былъ очевидно въ это время, это — врагомъ[1] тѣхъ убѣжденій, въ которыхъ прошла моя молодость, и отрицателемъ ихъ.
Разница нашихъ съ Картавцевымъ убѣжденій и частые споры не мѣшали хорошимъ отношеніямъ.[2]
Картавцевъ зналъ, что я очень интересуюсь Кремлевскими преніями, и хотя считалъ это самымъ пустымъ, ничего незначущимъ явленіемъ — вымирающимъ остаткомъ грубѣйшихъ предразсудковъ, самъ мнѣ напомнилъ о Кремлевскихъ сборищахъ и предложилъ вмѣстѣ, вмѣсто послѣ обѣденной прогулки пойти въ Кремль. Святая была въ этомъ году поздняя — нигдѣ не было слѣдовъ снѣга, деревья уже были одѣты, и было такъ тепло, что намъ было жарко даже въ лѣтнихъ пальто. —
— Вотъ какъ разъ мы хорошо попали, — сказалъ мнѣ Картавцевъ, когда мы, пройдя Соборы, вышли на площадь, — нынче довольно народа. И вотъ онъ, Пафнутій — бывшій раскольничимъ архиреемъ, теперь обращающій раскольниковъ. Вотъ и Хомяковъ. Для васъ представленіе нынче въ полномъ сборѣ.
Издалека видна была толпа человѣкъ въ сорокъ въ чуйкахъ, сибиркахъ и пальто, тѣснившаяся около крыльца и лѣстницы Архангельскаго собора. На лѣстницѣ, на верху каменныхъ ступеней стоялъ худощавый бѣлокурый худой монахъ и, лежа почти на каменныхъ перилахъ, горячо[3] говорилъ что-то, обращая свою речь внизъ. Это былъ отецъ Пафнутій. Рядомъ съ нимъ и позади, какъ бы привелегированные[4] лица, стояли три человека господъ; одинъ изъ нихъ въ цилиндрѣ съ замечательно строгимъ и значительнымъ лицомъ. —
— Это Хомяковъ? — спросилъ я, указывая на него.
— Нѣтъ, это камергеръ Бунинъ, дуракъ большой, — отвѣчалъ Картавцевъ. — Хомяковъ внизу. Вонъ онъ.
И я увидалъ маленькаго человѣчка въ поддевкѣ съ золотой, выпущенной цѣпочкой, чернаго съ сѣдиной, съ низкимъ лбомъ, тонкими чертами плоскаго лица и общимъ выраженіемъ умной лягавой собаки, сверхъ котораго было еще выраженіе чего-то особенно яснаго, веселаго, тонкаго и вмѣстѣ съ тѣмъ твердаго. — Онъ стоялъ поодаль и прислушивался, очевидно легко нетолько понимая, но обсуживая все, что говорилось. Подлѣ него стоялъ Москвичъ, господинъ очевидно гордившійся близостью своей съ Хомяковымъ и только благодаря кротости Хомякова переносимый имъ.
Спорилъ съ О. Пафнутьемъ человѣкъ въ синей сибиркѣ, бѣлокурый,
