въ ступицу, другой заплетя за грядку и сталъ выспрашивать крестьянъ, привезшихъ обозъ. Спрашивалъ онъ и про послѣднюю рожь — копны, свезли ли, и про прудокъ въ огородѣ, — начали ли копать, и про Княгиню, — ѣздила ли къ обѣдни, и про корма для скотины и про Семку Дранаго бѣглаго, есть ли слухи. Мужики ⟨безъ шапокъ⟩ стояли передъ нимъ, разсказывали, что знали.
Поговоривъ съ мужиками, Лука Ивановичъ обошелъ лошадей, стоявшихъ у хрептуговъ, ощупалъ овесъ, пожалъ въ горсти, сыръ ли, понюхалъ, на зубъ пощелкалъ зернушки и ⟨пошелъ опять покалякать съ мужиками⟩. Потомъ осмотрѣлъ, куда постав[или] медъ въ яму, отвѣдалъ ковшемъ, отпустилъ на водопой лошадей, погладилъ Аргамака. Встрѣтилъ[1] чужаго холопа. Это былъ холопъ сосѣда по табору Кн. Хованскаго, онъ подозвалъ къ себѣ.
— Скажи куму Князю Ивану Ивановичу, чтобъ[2] шелъ пить ко мнѣ, медъ привезли. —
Когда онъ вернулся къ повозкамъ, сынъ Аникита Ивановичъ тоже всталъ и шелъ къ повозкамъ, узнавъ, что пріѣхали люди изъ двора. —
— Что Никишъ! —такъ звалъ отецъ сокращенно Никишка. — Княгиня твоя, сказываютъ ⟨съ попомъ ушла⟩, велѣла не пріѣзжать, — безъ тебя, молъ, веселѣй, — пошутилъ отецъ.
— Чтожъ пущай. Я и здѣсь поживу. — Сынъ былъ похожъ на отца и лицомъ, и сложеньемъ, — только онъ былъ черный и больше отца. На сколько онъ былъ больше, на столько онъ былъ тише. Какъ будто огня было ровно столько же на большое тѣло и на малое. Тѣже были глаза, мягкіе, сладкіе, только у отца голубые, у сына кари, тажъ улыбка веселая, тѣже движенья складныя, достойныя. Тѣжъ волоса, только черные и покрупнѣе кудри у сына. Только отецъ не могъ быть и съ молоду такъ хорошъ, какъ сынъ. Сынъ былъ красавецъ и по росту и по лицу.
Отъ лѣса и до Кожухова и за Кожухово и на право къ самой рѣкѣ сплошь стояли войска. Съ вечера былъ туманъ, поутру туманъ сѣлъ на землю, и, откуда ни взялись, паутины понеслись по воздуху, садились, ложились, заплетались на жневье, на кусты, на полынь, на шапки, кафтаны, носы людей, на спины лошадей, на козлы ружей. Золотыя маковки на Симоновомъ монастырѣ, на соборахъ въ Кремлѣ горѣли огнемъ, рѣка на загибѣ у Кожухова точно серебромъ политая стояла, не шелохнулась. Голоса пѣсни слышны были издалека со всѣхъ сторонъ, а въ Кожуховѣ самомъ гремѣли пушки. Палили разъ за разомъ
