наконец в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
— Что мама? — спросил он, водя рукой по гладкой, нежной шейке дочери. — Здравствуй, — сказал он, улыбаясь здоровавшемуся мальчику.
Он сознавал, что меньше любил мальчика, и всегда старался быть ровен; но мальчик чувствовал это и не ответил улыбкой на холодную улыбку отца.
— Мама? Встала, — отвечала девочка.
Степан Аркадьич вздохнул. «Значит, опять не спала всю ночь», подумал он.
— Что, она весела?
Девочка знала, что между отцом и матерью была ссора, и что мать не могла быть весела, и что отец должен знать это, и что он притворяется, спрашивая об этом так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
— Не знаю, — сказала она. — Она не велела учиться, а велела итти гулять с мисс Гуль к бабушке.
— Ну, иди, Танчурочка моя. Ах да, постой, — сказал он, всё-таки удерживая ее и гладя ее нежную ручку.
Он достал с камина, где вчера поставил, коробочку конфет и дал ей две, выбрав ее любимые, шоколадную и помадную.
— Грише? — сказала девочка, указывая на шоколадную.
— Да, да. — И еще раз погладив ее плечико, он поцеловал ее в корни волос и шею и отпустил ее.
— Карета готова, — сказал Матвей. — Да просительница,— прибавил он.
— Давно тут? — спросил Степан Аркадьич.
— С полчасика.
— Сколько раз тебе приказано сейчас же докладывать!
— Надо же вам дать хоть кофею откушать, — сказал Матвей тем дружески-грубым тоном, на который нельзя было сердиться.
— Ну, проси же скорее, — сказал Облонский, морщась от досады.
Просительница, штабс-капитанша Калинина, просила о невозможном и бестолковом; но Степан Аркадьич, по своему обыкновению, усадил ее, внимательно, не перебивая, выслушал ее и дал ей подробный совет, к кому и как обратиться, и даже бойко и складно своим крупным, растянутым, красивым и четким
