Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека, и она поняла его.
— Да, но в ней нет этой действительности, как во мне; я понимаю, что он меня никогда бы не полюбил. Она вся духовная...
— Ну нет, он тебя так любит, и мне это всегда так приятно, что мои тебя любят...
— Да, он ко мне добр, но...
— Но не так, как с Николенькой покойным... вы полюбили друг друга, — докончил Левин. — Отчего не говорить? — прибавил он. — Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек... Да, так о чем же мы говорили? — помолчав, сказал Левин.
— Ты думаешь, что он не может влюбиться, — переводя на свой язык, сказала Кити.
— Не то что не может влюбиться, — улыбаясь сказал Левин, — но у него нет той слабости, которая нужна... Я всегда завидовал ему, и теперь даже, когда я так счастлив, всё-таки завидую.
— Завидуешь, что он не может влюбиться?
— Я завидую тому, что он лучше меня, — улыбаясь сказал Левин. — Он живет не для себя. У него вся жизнь подчинена долгу. И потому он может быть спокоен и доволен.
— А ты? — с насмешливою, любовною улыбкой сказала Кити.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним, был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
— А ты? Чем же ты недоволен? — спросила она с тою же улыбкой.
Ее недоверие к его недовольству собой радовало его, и он бессознательно вызывал ее на то, чтоб она высказала причины своего недоверия.