Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. — Ведь не заснем. Право, пойдем!
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно быть справедливым?» спрашивал он себя.
— Однако как сильно пахнет свежее сено! — сказал Степан Аркадьич, приподнимаясь. — Не засну ни за что. Васенька что-то затеял там. Слышишь хохот и его голос? Не пойти ли? Пойдем!
— Нет, я не пойду, — отвечал Левин.
— Неужели ты это тоже из принципа? —улыбаясь сказал Степан Аркадьич, отыскивая в темноте свою фуражку.
— Не из принципа, а зачем я пойду?
— А знаешь, ты себе наделаешь бед, — сказал Степан Аркадьич, найдя фуражку и вставая.
— Отчего?
— Разве я не вижу, как ты себя поставил с женою? Я слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— То есть что же? Пойти ухаживать за дворовыми девками? — спросил Левин.
— Отчего же и не пойти, если весело. Ça ne tire pas à conséquence.[1] Жене моей от этого не хуже будет, а мне будет весело. Главное дело — блюди святыню дома. В доме чтобы ничего не было. А рук себе не завязывай.
— Может быть, — сухо сказал Левин и повернулся на бок. — Завтра рано надо итти, и я не бужу никого, а иду на рассвете.
— Messieurs, venez vite![2] — послышался голос возвратившегося Весловского. — Charmante![3] Это я открыл. Charmante, совершенная Гретхен, и мы с ней уж познакомились. Право, прехорошенькая! — рассказывал он с таким одобряющим видом, как будто именно для него сделана она была хорошенькою, и он был доволен тем, кто приготовил это для него.
