— Да, я слышал... Какая скоропостижная смерть, ― сказал Левин.
Пришла графиня, села на диван и спросила тоже про жену и про концерт.
Левин ответил и повторил вопрос про скоропостижность смерти Апраксиной.
― Она всегда, впрочем, была слабого здоровья.
― Вы были вчера в опере?
― Да, я был.
― Очень хороша была Лукка.
― Да, очень хороша, ― сказал он и начал, так как ему совершенно было всё равно, что о нем подумают, повторять то, что сотни раз слышал об особенности таланта певицы. Графиня Боль притворялась, что слушала. Потом, когда он достаточно поговорил и замолчал, полковник, молчавший до сих пор, начал говорить. Полковник заговорил тоже про оперу и про освещение. Наконец, сказав про предполагаемую folle journée[1] у Тюрина, полковник засмеялся, зашумел, встал и ушел. Левин тоже встал, но по лицу графини он заметил, что ему еще не пора уходить. Еще минуты две надо. Он сел.
Но так как он всё думал о том, как это глупо, то и не находил предмета разговора и молчал.
― Вы не едете на публичное заседание? Говорят, очень интересно, ― начала графиня.
― Нет, я обещал моей belle-soeur[2] заехать за ней, ― сказал Левин.
Наступило молчание. Мать с дочерью еще раз переглянулись.
«Ну, кажется, теперь пора», подумал Левин, и встал. Дамы пожали ему руку и просили передать mille choses[3] жене.
Швейцар спросил его, подавая шубу:
― Где изволите стоять? ― и тотчас же записал в большую, хорошо переплетенную книжку.
«Разумеется, мне всё равно, но всё-таки совестно и ужасно глупо», подумал Левин, утешая себя тем, что все это делают, и поехал в публичное заседание Комитета, где он должен был найти свояченицу, чтобы с ней вместе ехать домой.