— А, Ваше сіятельство! — вскрикнулъ Степанъ Аркадьичъ, только что выйдя изъ кареты, стоя на приступкахъ большой лѣстницы и дожидаясь, пока отъѣдетъ его карета и подъѣдетъ карета, изъ которой выглядывалъ Вронскій. — А каковъ морозъ? Ты за кѣмъ?
Степанъ Аркадьичъ, какъ и со всѣми, былъ на ты съ Вронскимъ, но почему то, особенно со стороны Вронскаго, это было непрочно и неловко.
— За матушкой. Она нынче должна быть изъ Петербурга, — отвѣчалъ Вронскій, поддерживая саблю, выходя изъ кареты. — Я думаю, ужъ нѣтъ другаго такого экипажа въ Москвѣ. А вы кого встрѣчаете? — И[1] вспомнивъ, что онъ на ты, что ему всегда было неловко, прибавилъ, пожимая руку: — Ты кого встрѣчаешь? — И они пошли въ большую дверь.
— Я? Я хорошенькую женщину, — сказалъ онъ улыбаясь. — Я думаю, что самую хорошенькую и самую нравственную женщину Петербурга — сестру Анну, — сказалъ онъ, — Каренину, — разрѣшая недоумѣвающій наивный взглядъ агатово-черныхъ глазъ Вронскаго. — Ты ее, вѣрно, знаешь?
— Къ[2] сожалѣнію нѣтъ. Я встрѣтилъ разъ Анну... — онъ задумался... — Аркадьевну давно у дяди, но едва ли она помнитъ меня.
— Ну a Алексѣя, моего могущественнаго зятя, вѣрно знаешь? Вотъ человѣкъ, который пойдетъ далеко!
— Алексѣя Александровича я[3] знаю. Онъ нетолько пойдетъ, но ужъ и пошелъ далеко. Это вполнѣ государственный человѣкъ.
— Уу! — сказалъ Степанъ Аркадьичъ, выражая этимъ восклицаніемъ способность зятя къ дѣятельности государственнаго человѣка. — И отлично живутъ, примѣрная семья, — сказалъ онъ, выражая этимъ, какъ понялъ Вронскій, свое удивленіе къ тому, что счастливая семейная жизнь можетъ существовать даже при такой некрасивой и жалкой наружности, какъ наружность Алексѣя Александровича.
— Да, но очень уменъ, — отвѣчалъ Вронскій и,[4] кажется, хорошій очень человѣкъ.
— Я не спорю, я его очень люблю, отличный малый, — сказалъ Степанъ Аркадьичъ про зятя такимъ тономъ, который показывалъ, что онъ не любилъ его, на сколько могъ Степанъ Аркадьичъ не любить кого нибудь. — Но Анна — это такая прелесть. Я не знаю женщины лучше, добрѣе ее.
Вронскій смотрѣлъ прямо на Алабина своими большими прекрасными глазами и, такъ какъ нечего было сказать на это, ничего не сказалъ; но въ душѣ онъ удивлялся этой нѣжности
