сзади. Четвертая каморка за перегородкой, в нее ход из каморки хозяина.
Студент прошел в каморку хозяина, а я остановился во входной каморке и расспросил старика и женщину. Старик был мастеровой, печатник, теперь не имеет средств к жизни. Женщина — жена повара. Я прошел в третью каморку и спросил у женщины в блузе про спящего человека. Она сказала, что это гость. Я спросил женщину, кто она. Она сказала, что московская крестьянка.
— Чем занимаетесь?
Она засмеялась, не отвечая мне.
— Чем кормитесь? — повторил я, думая, что она не поняла вопроса.
— В трактире сижу, — сказала она.
Я не понял и вновь спросил:
— Чем вы живете?
Она не отвечала и смеялась. Из четвертой каморки, в которой мы еще не были, тоже засмеялись женские голоса. Мещанин, хозяин, вышел из своей каморки и подошел к нам. Он, очевидно, слышал мои вопросы и ответы женщины. Он строго посмотрел на женщину и обратился ко мне:
— Проститутка, — сказал он, очевидно довольный тем, что он знает это слово, употребляемое в правительственном языке, и правильно произносит его. И, сказав это, с чуть заметной почтительной улыбкой удовольствия, обращенной ко мне, он обратился к женщине. И как только он обратился к ней, так всё лицо его изменилось. Особенной презрительной скороговоркой, как говорят с собакой, не глядя на нее, он сказал ей:
— Что болтать зря: «в трактире сижу!» В трактире сидишь, значит, и говори дело, проститутка, — еще раз повторил он это слово. — Себе имени не знает, тоже...
Тон этот оскорбил меня.
— Нам ее срамить не приходится, — сказал я. — Кабы мы все по-божьи жили, и их бы не было.
— Да, уж это такое дело, — сказал хозяин, неестественно улыбаясь.
— Так нам их не укорять, а жалеть надо. Разве они виноваты?
Не помню, как я именно сказал, но помню, что меня возмутил