которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет.
В частном же этом случае происходит следующее: Правительство устраивает цензуру, нелепую, беззаконную, мешающую появляться мыслям людей в их настоящем свете, невольно происходит то, что вещи эти в искаженном виде являются за границей. Правительство приходит в волнение и вместо того, чтобы открыто, честно разобрать дело, опять прячется за цензуру, и вместе чем-то обижается и позволяет себе обвинять еще других, а не себя. То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю и буду говорить до самой смерти и что говорит со мной всё, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека, и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются. Пожалуйста, не принимай тона обвиненной. Это совершенная перестановка ролей. Можно молчать. Если же не молчать, то можно только обвинять, не Московские Ведомости, которые вовсе не интересны, и не людей, а те условия жизни, при которых возможно всё то, что возможно у нас... Заметь при этом, что есть мои писания в 10 000 экземпляров на разных языках, в которых изложены мои взгляды. И вдруг по каким-то таинственным письмам, появившимся в английских газетах, все вдруг поняли, что я за птица! Ведь это смешно. Только те невежественные люди, из которых самые невежественные это те, что составляет двор, могут не знать того, что я писал, и думать, что такие взгляды, как мои, могут в один день вдруг перемениться и сделаться революционными. Всё это смешно. И рассуждать с такими людьми для меня и унизительно, и оскорбительно».[1]
Посылая 12 февраля, по настоянию Софьи Андреевны, письмо в «Правительственный вестник» об искажениях вследствие двукратного перевода в тексте статьи, напечатанном в «Московских ведомостях», Толстой писал: «Как мне жаль, милый друг, что тебя так тревожат глупые толки о статьях Московских Ведомостей, и что ты ездила к Сергею Александровичу. — Ничего ведь не случилось нового. То, что мною написано в статье о голоде, [писалось] много раз, в гораздо более сильных выражениях. Что ж тут нового? Это всё дело толпы, гипнотизация толпы... пожалуйста, мой друг, ни одного слова не изменяй и не прибавляй, и даже не позволяй изменить. Всякое слово я обдумал внимательно и сказал всю правду и только правду...»[2]
В «Книжках Недели», куда Толстой послал текст статьи «О голоде» очень переделанным, сглаженным сравнительно с тем, который предназначался для «Вопросов философии и психологии», статья появилась в январском номере за 1892 г. (стр. 7—36) под заглавием «Помощь голодным». Так как опубликованный «Московскими ведомостями» текст был весьма неполон и, кроме того, имел искажения, вызванные небрежным и тенденциозным отношением редакции к статье, а также ошибки, обусловленные двукратным переводом, текст, опубликованный «Книжками Недели», надо считать первым русским изданием статьи.
