Александра Ивановна. Я и говорю, что нет никакой последовательности.
Марья Ивановна. Да, месяц тому назад он ни одной службы не пропускал, все посты, а потом вдруг ничего этого не надо. Да вот с ним поговори.
Александра Ивановна. И говорила и поговорю.
Петр Семенович. Да. Но это еще ничего...
Александра Ивановна. Да для тебя всё ничего, потому что у мущин нет никакой религии.
Петр Семенович. Да позволь мне сказать. Я говорю, что все-таки не в этом дело. Если он отвергает церковь, то к чему же тут евангелие?
Марья Ивановна. А то, что надо жить по еван[гелию], по нагорной проповеди, всё отдавать.
Александра Ивановна. Вечно крайности.
Петр Семенович. Да как же жить, если всё отдавать?
Александра Ивановна. Ну, а где же он нашел в нагорной проповеди, что надо shake hands[1] с лакеями делать? Там сказано: блаженны кроткие, а об shake hands ничего нет.
Марья Ивановна. Да, разумеется, он увлекается, как всегда увлекался, как одно время увлекался музыкой, охотой, школами. Но мне-то не легче от этого.
Петр Семенович. Он зачем же поехал в город?
Марья Ивановна. Он мне не сказал, но я знаю, что он поехал по делу порубки у нас. Мужики срубили наш лес.
Петр Семенович. Это саженый ельник?
Марья Ивановна. Да, их присудили заплатить и в тюрьму, и нынче, он мне говорил, их дело на съезде, и я уверена, что он за этим поехал.
Александра Ивановна. Он этих простит, а они завтра приедут парк рубить.
Марья Ивановна. Да так и начинается. Все яблони обломали, зеленые поля все топчут; он всё прощает.
Петр Семенович. Удивительно.
Александра Ивановна. От этого-то я и говорю, что этого нельзя так оставить. Ведь если это пойдет всё так же, — tout у passera.[2] Я думаю, что ты обязана, как мать, prendre tes mésures.[3]
Марья Ивановна. Что ж я могу сделать?
Александра Ивановна. Как что? Остановить, объяснить, что так нельзя. У тебя дети. Какой же пример им?
Марья Ивановна. Разумеется, тяжело, но я всё терплю и надеюсь, что это пройдет, как прошли прежние увлечения.
