Александра Ивановна. Да, но aide-toi, et Dieu t'aidera.[1] Надо ему дать почувствовать, что он не один и что так нельзя жить.
Марья Ивановна. Хуже всего то, что он не занимается больше детьми. И я должна всё решать одна. А у меня, с одной стороны, грудной, а с другой — старшие, и девочки и мальчики, которые требуют надзора, руководства. И я во всем одна. Он прежде был такой нежный, заботливый отец. А теперь ему всё равно. Я ему вчера говорю, что Ваня не учится и опять провалится; а он говорит, что гораздо лучше бы было, чтобы он совсем вышел из гимназии.
Петр Семенович. Но куда же?
Марья Ивановна. Никуда. Вот этим-то и ужасно, что всё нехорошо, а что делать, — он не говорит.
Петр Семенович. Это странно.
Александра Ивановна. Что же тут странного? Это самая ваша обыкновенная манера: всё осуждать и самим ничего не делать.
Марья Ивановна. Теперь Степа кончил курс, должен избрать карьеру, а отец ничего не говорит ему. Он хотел поступить в канцелярию министра — Николай Иванович сказал, что это не нужно; он хотел в кавалергарды — Николай Иванович совсем не одобрил. Он спросил: что ж мне делать? не пахать же. А Николай Иванович сказал: отчего же не пахать; гораздо лучше, чем в канцелярии. Ну, что ж ему делать? Он приходит ко мне и меня спрашивает, а я всё должна решать. А распоряжения все в его руках.
Александра Ивановна. Ну и надо ему прямо всё это сказать.
Марья Ивановна. Да, надо, я поговорю.
Александра Ивановна. И скажи прямо, что ты так не можешь, что ты исполняешь свои обязанности, и он должен исполнять свои, а нет — пускай передаст всё тебе.
Марья Ивановна. Ах, это так неприятно.
Александра Ивановна. Я скажу ему, если хочешь. Je lui dirai son fait.[2]
Священник. Я к Николаю Ивановичу, так сказать, книжку принес.
