Священник. Но как же руководить народом, не имея, ну, определенной, что ли, истины?
Николай Иванович. Вот в этом-то и ужас. Нам, каждому, надо спасать душу, делать самому дело божие, а мы озабочены о том, чтобы спасать, учить людей. И чему же мы учим? Ведь это ужасно подумать. Учим теперь, в конце 19 столетия, тому, что бог сотворил мир в 6 дней, потом сделал потоп, посадил туда всех зверей, и все глупости, гадости ветхого завета, и потом тому, что Христос велел всех крестить водой, или верить в нелепость и мерзость искупления, без чего нельзя спастись, и потом улетел на небо и сел там, на небе, которого нет, одесную отца. Мы привыкли к этому, но ведь это ужасно. Ребенок свежий, открытый к добру и истине, спрашивает, что такое мир, какой его закон, и мы, вместо того чтобы открыть ему переданное нам простое учение любви и истины, старательно начинаем ему вбивать в голову всевозможные ужасающие нелепости и мерзости, приписывая их богу. Ведь это ужас. Ведь это такое преступление, хуже которого нет в мире. И мы, и вы с вашей церковью совершаете это. Простите меня.
Священник. Да, если смотреть так, ну, рационалистически, что ли, на учение Христа, то это так.
Николай Иванович. Как ни смотреть, всё то же будет.
Александра Ивановна. Прощайте, батюшка, собьет он вас с толку, не слушайте его.
Священник. Нет, испытуйте писание. Дело слишком важное, чтобы, ну, пренебрегать, что ли. (Уходит.)
Александра Ивановна. Право, ты, Nicolas, его не жалеешь. Хотя он и священник, а ведь он еще мальчик, не может иметь твердых убеждений, не утвердился...
Николай Иванович. Дать ему время утвердиться, загрубеть в обмане. Нет, зачем же. Да и он хороший, искренний человек...
Александра Ивановна. Но что же бы с ним было, если бы он поверил тебе?
