Добродушное, ласковое лицо Бузовкина вдруг стало грустным, и глаза его застлались какой-то пленкой.
— Мы не слыхали. Вряд ли, — сказал он и, не снимая с глаз своих пленки, прибавил: — Ну, Аксютка, царствуй, видно, с барынями, — и поспешил выйти.
— Всё знает, и правда, что сменялись, — сказал Набатов. — Что же вы сделаете?
— Скажу в городе начальству. Я их обоих знаю в лицо, — сказал Нехлюдов.
Все молчали, очевидно боясь возобновленья спора.
Симонсон, всё время молча, закинув руки за голову, лежавший в углу на нарах, решительно приподнялся и, обойдя осторожно сидевших, подошел к Нехлюдову.
— Можете теперь выслушать меня?
— Разумеется, — сказал Нехлюдов и встал, чтобы итти за ним.
Взглянув на поднявшегося Нехлюдова и встретившись с ним глазами, Катюша покраснела и как бы недоумевающе покачала головой.
— Дело мое к вам в следующем, — начал Симонсон, когда-тo они вместе с Нехлюдовым вышли в коридор. В коридоре было особенно слышно гуденье и взрывы голосов среди уголовных. Нехлюдов поморщился, но Симонсон, очевидно, не смущался этим. — Зная ваше отношение к Катерине Михайловне, — начал он, внимательно и прямо своими добрыми глазами глядя в лицо Нехлюдова, — считаю себя обязанным, — продолжал он, но должен был остановиться, потому что у самой двери два голоса кричали враз, о чем-то споря:
— Говорят тебе, идол: не мои! — кричал один голос.
— Подавишься, чорт, — хрипел другой.
В это время Марья Павловна вышла в коридор.
— Разве можно тут разговаривать, — сказала она, — пройдите сюда, там одна Верочка. — И она вперед прошла в соседнюю дверь крошечной, очевидно одиночной камеры, отданной теперь в распоряжение политических женщин. На нарах, укрывшись с головой, лежала Вера Ефремовна.
— У нее мигрень, она спит и не слышит, а я уйду! — сказала Марья Павловна.
— Напротив, оставайся, — сказал Симонсон, — у меня секретов нет ни от кого, тем более от тебя.
