получаешь, когда попадаешь въ руки этихъ людей. Этотъ шокъ не проходитъ даромъ. Меня взяли первый разъ отъ любимаго мною мужа и ребенка, и я была беременна. — Не то было страшно, что меня разлучили со всѣми, кого я любила, и лишили свободы, но страшно было то, что я вдругъ почувствовала, что я перестала быть человѣкомъ съ людьми, а очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но не имѣющихъ и не могущихъ имѣть со мной никакихъ человѣческихъ отношеній. Я хочу проститься съ дочкой, мнѣ говорятъ, чтобы я шла и садилась на извощика съ жандармомъ. Я спрашиваю, куда меня везутъ, зa что, мнѣ не отвѣчаютъ и везутъ меня и приказываютъ идти туда или сюда. Когда меня ввели въ темный вонючій коридоръ, молчаливый каменный гробъ, и я услыхала запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на мои отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на меня, я почувствовала, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, кромѣ страха зa то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, я почувствовала еще какой-то страшный нравственный ударъ, переворотившій все мое міросозерцаніе. Я перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, перестала вѣрить въ Бога. И не оттого, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, — можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что я раздавала фабричнымъ прокламацiи; не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойнымъ лицомъ везти въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, почти разваливающаяся, такъ она стара и такъ нужна, и такъ много перебывало въ ней народа.
Если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы дѣйствовало на людей, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня болѣе всего тогда сразило то, что жандармъ, покуда меня записывали, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня — мать — отъ моихъ дѣтей въ сырой подвалъ и заперъ подъ замокъ и пошелъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого нельзя перенести безнаказанно, и кто не испыталъ, тотъ не можетъ понять этого. Я съ тѣхъ [поръ] посѣдѣла и стала терористкой, а Лидочка — этотъ ребенокъ — свихнулся и не знаю, чѣмъ кончитъ. Только ужасно жалко и больно мнѣ, что я была причиной.
