Во время этого разговора вошли опять женщины: молодая в желтом, с кувшином и тазом для омовения перед едой, и другая девочка — с низким столиком, на котором были лепешки, блины, сыр и баранина. Хаджи-Мурат замолчал, как только вошли женщины, и молчал всё время, пока они, не поднимая глаз, установивши принесенное перед гостями, выходили из сакли. Он продолжал говорить только тогда, когда совершенно затихли мягкие шаги женщин по земляному полу.
Окончив наставление меньшому шурину о том, что он должен делать, Хаджи-Мурат омылся и принялся за еду, пригласив с собою и Сафедина.
Шамиль, узнав о переговорах Хаджи-Мурата с русскими, захватил и имущество и семью Хаджи-Мурата и велел своим мюридам доставить к нему Хаджи-Мурата живого или мертвого.
Хаджи-Мурату ничего не оставалось, как передаться русским. Выехав ночью с пятью верными ему нукерами из Цельмеса, он проехал более пятидесяти верст и к утру остановился в лесу около Шали, в восьми верстах от передовой русской крепости Воздвиженской. Пробыв целый день в лесу, он вечером с одним любимым своим мюридом Сафедином поехал в ближайший чеченский аул, чтобы найти там проводника, который проводил бы одного из своих мюридов к русским для окончательных переговоров о его выходе.
Был ноябрьский,[1] холодный, ясный, тихий вечер, когда Хаджи-Мурат с Сафедином, оба в бурках и закутанные башлыками, въезжали в курившийся душистым кизячным дымом аул. Дорога шла по крутому каменному подъему, ведущему к мечети и площади.
В тихом воздухе только что затихло пение муэдзина, слышны были женские, детские и мужские голоса и мычание коров, и пахло кизяком и молоком.
Аул весь курился душистым кизячным дымом, выходившим из глиняных труб, нагроможденных в полугоре, одна над другою, плоскокрыших саклей.
В тихом воздухе только что затихло напряженное пение муэдзина и отчетливо слышны были женские голоса снизу от фонтана и детские и мужские голоса из[2] саклей, нагроможденных одна над другой по всей горе. Народ был весь наружу на улице и на плоских крышах и потому Хаджи-Мурат, чтобы не быть
