пользуясь сверхсильнымъ, унизительнымъ трудомъ этихъ рабовъ, не говорю ужъ о трудахъ техъ милліоновъ рабовъ фабричныхъ, унизительными трудами которыхъ, самоварами, серебромъ, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, среди нихъ живутъ спокойно люди, считающіе себя одни христіанами, другіе — настолько просвѣщенными, что имъ не нужно уже христіанство или какая бы то ни было другая религія, настолько выше ея они считаютъ себя. И живутъ среди этихъ ужасовъ, видя и не видя ихъ, спокойно доживающіе свой вѣкъ, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дѣти, несчастный, развращаемый, приготовляемыя къ нравственной слѣпотѣ дѣти. —
Вотъ старикъ владѣтель тысячъ десятинъ, холостякъ, всю жизнь прожившій въ праздности, обжорствѣ и блудѣ, который, читая статьи Новаго Времени, удивляется на неразумность правительства, допускающаго Евреевъ въ университеты. Вотъ гость его, бывшій губернаторъ, съ оставленнымъ окладомъ Сенаторъ, который читаетъ съ одобреніемъ свѣдѣнія о собраніи юристовъ, признавшихъ необходимость смертной казни. Вотъ противникъ ихъ Н. П., читающій Русскія Вѣдомости, удивляющiйся на слѣпоту правительства, допускающаго союзъ Русскаго Народа, и.........
Вотъ милая, добрая мать дѣвочки, читающая ей исторію собаки Фукса, пожалѣвшаго кроликовъ. И вотъ эта милая дѣвочка, которая видитъ на гуляньи босыхъ, голодныхъ, грызущихъ зеленую падаль яблоки и привыкающая видѣть въ этихъ дѣтяхъ не себя, а что-то въ родѣ обстановки, пейзажа.
Отчего это?
Живу въ деревнѣ, у ⟨богатаго⟩ владѣльца болѣе тысячи десятинъ земли. ⟨Возвращаюсь съ прогулки черезъ деревню. Утромъ лакей въ туфляхъ, чтобы не шумѣть, въ бѣломъ фартук во всю грудь, убралъ мою комнату, подалъ отдѣльно дѣтямъ и всѣмъ домашнимъ[1] на балконѣ среди цвѣтовъ и передъ клумбами цвѣтовъ, мнѣ же отдѣльно принесъ кофе съ молокомъ, два сорта сухариковъ домашнихъ и англійскихъ. Я ⟨напился кофе⟩ умылся душистымъ мыломъ, утерся двумя полотенцами, вычистилъ ногти, разчесалъ бороду двумя щетками, голову частымъ гребнемъ, надѣлъ вычищенные для меня сапоги и одежду и пошелъ въ паркъ.⟩
⟨пошелъ въ хату, перекстился и никакой не сказалъ молитвы, потому что никакой не зналъ. Баба уже встала и топила печку. Изба была полна дыма (изба топилась по черному)⟩
слушалъ Варю Панину въ грамофонѣ. Снявъ золотыя очки, снялъ платье, надѣлъ ночную рубашку. Легъ онъ поздно — золотые часы показывали 12
Не могу молчать, и не могу и не могу. Никто не слушаетъ того, что я кричу, о чемъ умоляю людей, но я всетаки не перестаю и не перестану обличать, кричать, умолять все объ одномъ и томъ же до послѣдней минуты моей жизни, которой такъ немного осталось. Умирая буду умолять о томъ же. О томъ же пишу въ другой формѣ только, чтобы хоть какъ нибудь дать выходъ тому смѣшанному, мучительному чувству: состраданія, стыда, недоумѣнія, ужаса, и, страшно сказать, негодованія, доходящаго иногда до ненависти, которое я не могу не признавать законнымъ, потому что знаю, что оно вызывается во мнѣ высшей духовной силой, знаю, что я долженъ, какъ могу, какъ умѣю выражать его.
Я поставленъ въ ужасное положеніе. Самое простое, естественное для меня было бы высказать злодѣямъ, называющимъ себя правителями, всю ихъ преступность, всю мерзость ихъ, все то отвращеніе, которое они вызываютъ теперь во всѣхъ лучшихъ людяхъ и которое будетъ въ будущемъ общимъ сужденіемъ о нихъ, какъ о Пугачевыхъ, Стенькахъ Разиныхъ, Маратахъ и т. п. Самое естественное было бы то, чтобы я высказалъ имъ это, и они также, какъ они поступаютъ со всѣми обличающими ихъ, послали бы ко мнѣ своихъ одуренныхъ, подкупленныхъ служителей, которые схватили бы меня, посадили бы въ тюрьму, потомъ сыграли бы надо мной ту мерзкую комедію, которая у нихъ называется судомъ, потомъ сослали на каторгу, избавивъ меня отъ того свободнаго положенія, которое среди тѣхъ ужасовъ, которые совершаются кругомъ меня, такъ невыносимо тяжело мнѣ.
И я дѣлалъ все то, что я могъ, для того чтобы достигнуть этой цѣли. Можетъ быть, если бы я участвовалъ въ убійствѣ, я бы достигъ этого. Но этого я не могу. Все же, чтò[2] дѣлаю
