Это — прислуга людей, едущих в коляске, верхом и на велосипедах. Нынешний день не представляет для них ничего исключительного. Они живут так всё лето и почти каждый день делают прогулки, а иногда, как нынче, — с чаем, напитками и сладостями, с тем, чтобы есть и пить не в одном и том же, а в новом месте.
Господа эти — три семьи, живущие в деревне и на даче. Одна семья помещика — владельца 2000 десятин земли, другая — чиновника, получающего 3000 р. жалованья, третья — самая богатая семья — дети фабриканта.
Все эти люди нисколько не удивлены и не тронуты видом всей той нищеты и каторжного труда, которые окружают их. Они считают, что всё это так и должно быть. Занимает их совсем другое.
— Нет, это невозможно, — говорит дама верхом, оглядываясь на собаку, — я не могу видеть этого. — И она останавливает коляску. Все говорят вместе по-французски, смеются и сажают собаку в коляску, и едут дальше, застилая облаками известковой пыли каменобойцев и прохожих по дороге.
И коляска, и верховые, и велосипедисты промелькнули, как существа из другого мира; а заводские, каменобойцы, мужики-пахари продолжают свою тяжелую, однообразную, чужую работу, которая кончится вместе с их жизнью.
«Живут же люди», — думают они, провожая глазами проехавших. И еще мучительнее представляется им их мучительное существование.
Неужели это так надо?
В душе нашей есть нечто такое, что не подлежит смерти. Мы можем сознавать это нечто и можем не сознавать его.
Знающий других людей умен; знающий самого себя — просвещен.
Побеждающий других силен; побеждающий самого себя — могуществен.
Тот же, кто, умирая, знает, что он не уничтожается, — вечен.
