и закрывала свое рябое лицо платком. Но Альбина не видела уж в этом ничего веселого и всё больше и больше тревожилась, не понимая, для чего казак так неотлучно держался около тарантаса.
Несколько раз в короткую майскую ночь с зарей, сливающейся с зарей, Альбина выходила из горницы постоялого двора мимо вонючей галереи на заднее крыльцо. Казак всё еще не спал и, спустив ноги, сидел на стоявшей подле тарантаса пустой телеге. Только перед рассветом, когда петухи уже проснулись и перекликались со двора на двор, Альбина, сойдя вниз, нашла время переговорить с мужем. Казак храпел, развалившись в телеге. Она осторожно подошла к тарантасу и толкнула ящик.
— Юзё! — ответа не было.
— Юзё, Юзё! — с испугом громче проговорила она.
— Что ты, милая, что! — сонным голосом проговорил Мигурский из ящика.
— Что ты не отвечал?
— Спал, — проговорил он, и она по звуку голоса узнала, что он улыбался. — Что же, выходить? — спросил он.
— Нельзя, казак тут, — и, сказав это, она взглянула на казака, спящего в телеге.
И, удивительное дело, казак храпел, но глаза его, добрые, голубые глаза, были открыты. Он смотрел на нее и, только встретившись с ней взглядом, закрыл глаза.
«Показалось это мне или точно он не спал? — спросила себя Альбина. — Верно, показалось», — подумала она и опять обратилась к мужу.
— Потерпи еще немного, — сказала она. — Поесть хочешь?
— Нет. Курить хочу.
Альбина опять взглянула на казака. Он спал. «Да, это показалось мне», — подумала она.
— Я теперь поеду к губернатору.
— Ну, час добрый...
И Альбина, достав из чемодана платье, пошла в горницу одеваться.
Переодевшись в свое лучшее вдовье платье, Альбина переехала Волгу. На набережной она взяла извозчика и поехала к губернатору. Губернатор принял ее. Хорошенькая, мило улыбающаяся вдова-полька, прекрасно говорящая по-французски,
