способ путешествия, но он не может не испытывать волнения, подъезжая к месту.
Думаем мы, что при смерти кончается жизнь, потому, что мы жизнь тела от рождения до смерти считаем жизнью. Думать так о жизни все равно, что думать, что пруд это — не вода в пруду, а его берега, и что если бы ушла вода из пруда, она уничтожилась бы.
Тот, кто всей душой любит добро (Бога), не может верить в то, что жизнь его кончится со смертью. Любовь к добру (к Богу) и вера в жизнь неумирающую — одно и то же.
Смерть — это разрушение того стекла, через которое я смотрел на мир. О том, будет ли это стекло заменено другим, — мы не можем знать, да нам и не нужно знать. Одно мы знаем верно: что уничтожение стекла не уничтожает глаза.
Никто не может похвалиться тем, что он знает то, что есть Бог и будущая жизнь. Я не могу сказать, что знаю несомненно, что есть Бог и мое бессмертие, но я должен сказать, что я чувствую и то, что есть Бог и что мое «я» бессмертно. Это значит, что вера в Бога и в бессмертие души так связана с моей природой, что вера эта не может быть отделена от меня.
Опыт учит нас тому, что очень многие, знакомые с учением о загробной жизни и убежденные в ее существовании, тем не менее предаются порокам и совершают низкие поступки, придумывая средства, как бы хитрее избежать грозящих им в будущем последствий их поведения. И в то же время вряд ли существовал когда-нибудь на земле хотя бы один нравственный человек, который мог бы примириться с мыслью, что со смертью все кончается, и чей благородный образ мыслей не возвысился
